Червь

Ну и духотища сегодня…

Дребезжащий вентилятор, что застыл в углу моей грязной кухни, только всё усугубляет, дуя на меня жарким воздухом словно фен. За металлической сеткой защитного кожуха, пластиковые лопасти напоминают мне дворовых птиц, пойманных и запертых в клетке. Без еды, без воды. Они бьются раз. Они бьются два. Они бьются в решётку всегда. Без настоящего и без будущего. Каждый божий день!

Когда всё закончится, я открою защитный кожух, ослаблю винт крепления лопастей. Вытащу вентилятор в окно и включу

Свобода. Но пока, надо завершить начатое.

Таблетки закончились еще два дня назад, и вы знаете, я прекрасно себя чувствую.

Я стою на коленях, на потрескавшемся линолеуме, усеянного липкими пятнами жира и свежей кровью, текущей тёплой струйкой к моим побелевшим от напряжения пальцам ног.

Я пилю. Пилю усердно, полностью отдаваясь процессу, и потому — на время я не смотрю. Успел отпилить от этого нудного хрена руку и ногу; попилить их пополам и закинуть в ванну. Какой же я грязнуля — заляпал всё вокруг, да так, что успел поскользнуться в коридоре и ебнуться прямо на копчик. Пиздец было больно! Надо быть аккуратнее, а то тот острый угол кухонного стола так и шепчет мне, мол, давай, подойди ближе и со всей силой насадись на меня.

Сейчас я пытаюсь отпилить указательный палец этого гондона, но не потому что так практичнее для сокрытия тела. Нет. Всё дело в принципах. Принципы — это и есть наше проявление личности, помогающее нам быть тем, кем мы являемся, а не тем, кем нас хотят видеть. И проблема того мудозвона была в том, что когда он заглядывал мне в глаза — он высматривал другого меня, полностью игнорируя принципиальную позицию моей проблемы. И тыкать в меня пальцем и усираться, что я плохо выполняю свою работу — как раз и было нарушением моих принципов. Своё дело я знаю хорошо, в отличие от этого любителя дорогих одеколонов, даже не пытающегося разобраться в простейших нюансах и тонкостях моего ремесла.

Как же душно. Я уже стянул майку, портки. Снял трусы, но пот продолжает стекать тонкими струйками по моему телу. Мне хочется подбежать к вентилятору и нахуй его переломить, ударив об стену! Но нельзя. Он гонит в коридор всю ту вонь, что исходит от худощавого тела, валяющегося на полу моей кухни.

Капля пота скользит по моей груди, скатывается на живот, смешивается в пупке с каплями крови и стекает на мой член, смотрящий своим концом на потрескавшийся линолеум, который уже давно просится на помойку. Но всё никак. Ну, вы знаете как бывает: то нет времени, то нет денег, то еще чего пошло пиздой и вам уже нет дела ни до какого ремонта. В жопу ремонт! Мои не родившиеся дети соберут стройматериалы во влажных лесах и сделают свой ремонт, как в рекламах с “идеальными” семьями, встречающих искусственное утро в студийных комнатушках 2 на 2.

С конца капает на пол.

Кстати, что там по телеку.

Я беру со стола обёрнутый в целлофан пульт, и начинаю щёлкать каналы.

Херня…

Ебучая реклама…

На зернистом экране появляется дряхлая телеведущая и сообщает новости: …его кончина — трагедия для целого поколения. Трагедия для всех!

Да, жаль мужика… Но ничего не поделаешь, бывает. Живём один раз!

Щёлкаю дальше, и плоская телеведущая в строгом пиджаке и длинными волосами с радостью заявляет: целая сеть ресторанов уходит из нашей страны…

Бедные жирдяи, придётся пересесть на рис и гречку, а вместо коки пить “трахун”! Если меня спросят, что я считаю кидаловом века — я отвечу так: МАКДОНАЛЬДС! Вот так взять и оттяпать целую сеть ресторанов у чужой страны — это вам не мелких автомобильных дилеров нагибать!

Щелкаю дальше, и вижу нелицеприятное зрелище, от которого меня передёргивает:

Старый пердун подносит свои сухие губы к уху совсем юного мальца и произносит: Умница! Видно, что паренёк уже весь взмок от напряжения. Его грудь неподвижна, видимо задержал дыхание, чтобы не чувствовать вонь, исходящую от старикана, который всё никак не угомонится — и задаёт новый вопрос, от которого прыщавый подросток, да и вся трибуна, установленная полукольцом в студии, приходит в возбуждение. Ребята тянут руки, выёбываясь своими знаниями друг перед другом, а наш потнявый дружок свесил нос. Сразу понятно — ответ он не знает!

Готовиться надо было ночью, а не наяривать на глянцевый журнал! Ну, сейчас он получит по полной программе!

Скрепя дорогим костюмом, старикан скрещивает руки на груди, оставляя торчать микрофон из подмышки словно хер, и пытается сунуть его пареньку в рот, желая услышать ответ. Он знает, что тот не знает нихуя, но продолжает наседать, пытаясь выставить мальчугана распиздяем. Старикан растягивает губы, демонстрирую пожелтевшие от никотина зубы, и произносит: Плохо! Затем окидывает взглядом студию и, найдя новую жертву (ей оказывается рыжеволосая девчуля с двумя длинными косами, за которыми скрывается только-только появившаяся грудь), быстро к ней подбегает. Тычет свой чёрный микрофон ей в рот и, когда слышит правильный ответ, закатывает глаза в неистовом удовольствии. Не удивлюсь, если у него в брюках на месте карман — дыры, для лёгкого проникновения тёплой ладони к своему сморщенному члену.

Ёбаная реклама! На самом интересном!

Моя фантазия делает аборт на то, что может происходить в студии, но меня всё равно мучает вопрос: зачем старик так поступает? Да потому что советский союз подарил нам множество скупых на фантазию талантов. Ни тебе плейбоя, ни тебе VHS кассет с порнушкой, которые мы находили на полках у предков. Даже стакана с обнажающейся пышногрудой тёлкой от кипятка и того не было.

НЕ БЫЛО

НИ

ХУ

Я

Что видели, на то и дрыгали. Друг как-то историю рассказал. Пришёл он домой и сразу к деду, проведать — живой тот или нет. Слышит, тот пыхтит, страстно так, с придыханием. Он быстро подходит к двери, а она приоткрыта — сквозь маленькую щёлку видно было всю комнату. Но что-то его остановило быстро распахнуть дверь, ворваться в комнату и начать спасать деда. Он прильнул к щели, задержал дыхание, и от увиденного чуть не блеванул. В душной комнате, сидя со спущенными штанами в вельветовом кресле, без кондиционера, без глобального потепления, и без озоновой дыры, обливаясь липким потом, дед наяривал свою кочерыжку, не отрывая глаз от черно-белой фотографии. Тогда друг не смог разглядеть изображение, был увлечён другим. Но когда дед вышел справить нужду, друг зашёл к нему в комнату и нашёл ту самую фотографию под подушкой. На ней Брежнев целовался с Хонеккером. Тогда он и блеванул.

Всё, реклама кончилась — продолжаем!

Рыжая девчуля выходит на центр студии, сменяя нашего распиздяя, и уже всё внимание приковано исключительно к её персоне. Оператор наводит объектив, фокусируясь на бледноватом девичьем лице, но берёт чуть ниже, обрезая ей лоб. С экрана на меня смотрят голубые глаза, блестящие брекеты и торчащие соски на чёрной облегающей кофте, словно угри на блестящей коже. Облизнув губы, морщинистый хер приближается к ней. Встаёт вплотную, прижимаясь своими брюками к её атласной юбке достающей до колен, открывает рот и шепчет ей на ухо: Умница!

С конца капает на пол.

Всё! Хватит смотреть это дерьмо! Мне тошно от одной мысли, что у этих детей не было детства! Вместо телика и приставки у них был кожаный ремень и прыгалки, а вместо хорошего друга — репетитор, дрюкавший их голову ежедневно!

Я вырубаю телик и швыряю пульт на стол. Хорошее детство — хорошая музыка. У меня было хорошее детство, и поэтому я говорю:

— Олеся, вруби Земфиру.

Женский, прокуренный голос наполняет кухню, вырываясь из пористой пластиковой коробочки, пылящейся на холодильнике.