Чешские юмористические повести
Шрифт:
— Мама, мы уходим! На утро вам хватит. Вернусь поздно.
Я совсем здесь освоился. Прямо-таки сжился с этим домом. Мне жаль было покидать милую старушку.
Мы оказались на площади, посреди которой стоял марианский чумной столб {79} .
— А что на сладкое, маэстро?
— Ах ты, черт возьми, про сладкое мы и забыли. Какой же ужин без сладкого!
— Так что бы вам хотелось?
— Больше всего я люблю турецкий мед [64] ,— сказал я и остановился под каменным порталом возле схемы маршрутов Клуба чешских
64
Род восточных сладостей; медовая халва.
— У нас весьма живописные окрестности. Здесь вы изволите видеть пруд Подлоугак с ткацкой фабрикой, а здесь вот — величественная вершина Клучак, где когда-то было капище языческих богов, и куда теперь приходят полюбоваться прекрасными видами, это конечный пункт многих маршрутов. И если бы, маэстро, вы могли задержаться, то мы завтра…
— Жаль, не смогу!
Сделав несколько шагов, я остановился у витрины фотомастерской. Мне нравится разглядывать фотографии местных красавиц, лица почтенных горожан, снимки младенцев с лошадками на веревочках, физиономии солдат-отпускников. По случаю масленицы витрину заполонили цыганки с бубнами, домино и русалки; одна супружеская пара была наряжена гордыми магараджами в чалмах и сапожках с острыми носками. Мое внимание привлекла не слишком молоденькая барышня в кокетливо надетом котелке: взъерошенная головка выглядывала из-за занавески. Заглядевшись на ее смеющееся личико, я прижал свой нос к стеклу, вытянул шею, сложил трубочкой губы и громко закричал: — Ку-ка-ре-ку!
Пан Гимеш испуганно оглянулся.
Проходивший по площади старик остановился. Из лавчонки выбежала хозяйка.
К счастью, внимание пешеходов отвлек адский грохот мотоцикла.
— Прошу прощения, пан секретарь,— стал извиняться я, когда мы отошли.— Иногда стоит мне взглянуть в человеческое лицо или на его изображение, стоит увидеть какое-нибудь животное, посмотреть на паровоз, автомобиль, дерево, в общем на что-нибудь живое или движущееся, как я чувствую, что вдруг перестаю быть самим собой, себя уже не помню и как бы перевоплощаюсь в этот самый предмет, который меня притягивает и не отпускает. Это прямо как болезнь. Знаете химию — реакцию соединения? Сцепляются два элемента и уже их не растащить. В этот момент меня как будто что-то толкнет, сознание отключается, я брякаю какую-нибудь чушь — это уж непременно… А когда именно это должно произойти, когда другой человек или предмет собирается заговорить во мне — не знаю, сказать не могу. Прямо кошмар какой-то, будто бес в меня вселяется. В общем, писательская причуда, бзик,— даже не знаю как это назвать.
Мы уже прошли дома с аркадами и остановились перед внушительным, как епископская резиденция, строением, на дубовых вратах которого сверкала до блеска начищенная дощечка.
Доктор юриспруденции
ОТОМАР ЖАДАК
адвокат и поверенный
в судебных делах
— Давайте, маэстро, отойдем немного назад и посмотрим фасад — а, мое почтение, пан инженер — вечером ждем вас!
Я сошел с тротуара, сделал несколько шагов к центру площади. Пан Гимеш откашлялся и начал:
— Достопримечательный дом Жадаков, как свидетельствуют цифры на фронтоне, был построен в тысяча шестьсот тридцатом году одним итальянским мастером в стиле ренессанс. Это настоящая жемчужина архитектуры и за нее рыцарь Крайирж, владелец Бубны, пожаловал итальянцу арабского скакуна. Потом все это стали называть «На Шмидовне», потому что дом купил богатый суконщик Шмид. Потом его хозяйками стали монахини, заживо замуровавшие
Я какое-то время смотрел на барельефы, но так и не разобрал где Сцевола, а где Коклес.
— Да, мудреное дело…— пробормотал я и уставился на ножки хорошенькой девушки, проходившей мимо.
К знаменитому дому мы подошли широким, торжественным шагом.
Пан Гимеш взялся за бронзовую дверную ручку. Мы вступили в теплую прихожую и по лестнице, украшенной изящными чугунными перилами и покрытой бархатным ковром, бесшумно поднялись на второй этаж.
Нас встретили горничная в чепце и служанка.
— Здравствуйте,— поклонилась горничная.
— Целую ручки,— сказала служанка.
— Благослови вас господь,— ответил я, и служанка взяла мой портфель, шляпу и пальто.
— Спасибо, спасибо, Каченка!
— Меня зовут не Каченка,— смущенно пролепетала девушка.
— Все равно. Я так зову служанок. Вас ведь много, всех не упомнишь,— бодро произнес я, нащупал в кармане крону и протянул ей.
— Покорнейше благодарю, сударь!
— Ваши визитные карточки, господа,— вежливо попросила горничная.
Я стал шарить по карманам.
Вот так номер! Я — и вдруг визитки!
Тут секретарь, перейдя на неофициальный тон, сказал:
— Руженка, доложите госпоже, что я привел маэстро Йона из Праги.
Горничная приветливо заулыбалась и жестом пригласила нас следовать за собой.
Мы прошли мимо ряда медных крючков, закрепленных на стойках из черного дерева и японской рогожки. «Черт побери,— подумал я,— гардероб здесь как в столичном клубе!» Заметив, что пальто мое висит прямо на бархатном воротнике,— в поезде у него оторвалась вешалка,— и видна драная подкладка, я, как бы нечаянно задев, повернул его другой стороной.
Горничная отворила двери.
Мы вошли в большой сумрачный зал с окнами из цветных стекол в оловянных ячейках. С деревянного резного потолка свисала люстра с желтыми свечами. Она была сделана из оленьих рогов, образующих бюст женщины с остро торчащей грудью и апоплексически-красными щечками.
Посредине, раскорячившись, стоял длинный массивный стол, покрытый ризами, шитыми золотом. На нем были аккуратно разложены все мои книжки в кожаных переплетах. Слева лежал раскрытый альбом для посетителей дома Жадаков. Была приготовлена и ручка в серебряной оправе.
Возле этого рыцарского, вернее, епископского стола, как врытые, стояли стулья с высокими спинками, украшенными затейливой резьбой. Они напоминали судейские кресла святой инквизиции. Сиденья их были обиты красным кардинальским бархатом.
Мраморный камин в стиле Людовика XVI излучал тепло. В большой нише первого окна стояла прялка с куделью, обвязанной розовой ленточкой. Под тремя другими дремали приземистые купеческие лари и табуретки с перекрещенными ножками.
Следуя призыву пана секретаря, я с интересом сделал несколько шагов по персидскому ковру, чтобы осмотреть это собрание всевозможных редкостей.