Честь дороже славы
Шрифт:
– Слугами, стало быть, доблестные «лыцари» обеспечились? – полувопросительно, с затаенным недовольством проговорила Екатерина Алексеевна и заключила: – Положить конец бесчисленным разбоям! Мне не надобно этого осиного гнезда, способного одурманить людей и зажечь на всю Россию новый бунт. Они стали дерзкими и недопустимо алчными, а посему следует действовать властно!
– Как главнокомандующий казачьими войсками полагаю, что такое решение весьма своевременно. Запорожский кош подлежит устранению.
– Тебе известно, друг мой, как я не понарошку пекусь о народе. Однако терпеть большую шайку нечестивцев, кои никому не подчиняются, а живут
– Осмелюсь доложить, команда с Дона для праздничного конвоя уже прибыла.
– Вот и славно. Хороши ли собою конвойцы?
– Я сделал выборку. Иных заменил.
– Ты вот что, Григорий Александрович, приходи нонче пораньше. Соскучилась несказанно…
– Я бы не покидал вас… – с замершим сердцем начал говорить «милюша».
– Румянцеву напишу, а также дам знать Секретной комиссии, – перебила его возлюбленная. – Пусть узнают агенты о настроениях в Сечи. И верны ли сообщения, что принимают они посланников султана, – повелительным голосом вдруг произнесла императрица, и Потемкин с досадой подумал, что только женщинам свойственна эта мимолетная перемена в чувствах, способность столь прагматично мыслить и принимать решения.
В тот же день Екатерина составила фельдмаршалу Петру Румянцеву, наместнику Малороссии, личное послание, где не утаивала наболевшего: «Запорожцы столько причинили обид и разорения жителям Новороссийской губернии, что превосходят всякое терпение. Предпишите секретно генерал-поручику князю Прозоровскому, чтобы он весьма внимал их поступкам и смотрел бы, нету ли у них каких сношений с татарами. Смирить их, конечно, должно, и я непременно то делать намерена. Для того и открываю вам мое желание, чтобы вы по возвращении полков в Россию назначили чрез их жилища марш по тому числу полков, чтоб было довольно ради обуздания сих беспутников. Имейте сие в тайне, никому не проницаемой…»
10
Только в начале марта добралась Донская конвойная команда до Москвы, отмахав по зимним путям-перепутьям тысячу верст. Вел ее боевой полковник Василий Петрович Орлов. Под началом его было пять офицеров, в их числе Леонтий Ремезов, шестьдесят пять казаков и несколько денщиков. На каждого будущего конвойца приходилось по две лошади, итого набралось их полторы сотни. Благодаря расторопности, а зачастую и самоуправству поручика Матзянина, отвечавшего за продовольственное и кормовое обеспечение, придворная команда останавливалась вблизи придорожных трактиров, в деревнях, в помещичьих усадьбах. Казенного овса и сена, выделяемого по нормам кавалерийских полков, почти на всем пути следования не хватало. Измученные долгим переходом по глубокому снегу лошади исхудали донельзя и приняли такой жалкий вид, что Орлов неподалеку от Тулы решился на длительный постой в имении помещика Сиволапова. На счастье, хозяин разрешил разместить лошадей в старом огромном овине, а казаков расселил по избам. Для офицеров отведен был отдельный флигель.
В первый же вечер, как только донцы расквартировались, Сиволапов пригласил офицеров к себе на ужин. К столу были поданы жареные утки в особом
– Почто же вы, донские казаки, не поддержали своего земляка, Емельку Пугача? – вдруг спросил повеселевший помещик. – Он, подлец, намеревался всех нас, и дворян, и военных, и прочие сословия, перекрестить в казаки. То-то бы для вас волюшка была! – глядя на Орлова, вел крамольную речь бывший драгунский капитан. – Я с вашим братом, донцом, многажды в баталиях участвовал. В Семилетнюю войну вместе Берлин брали! И повсюду ухарству дивился! А вы не токмо бунтаря не поддержали, но сами же его и сцапали!
– Ты, барин, непонятное гутаришь, – с недоумением ответствовал есаул Баранов, первый помощник командира отряда. – Мы матушке-царице присягали и свои душеньки за дела ее кладем. А Емельку я на войне с пруссаками встревал. Вор он и шельма ишо та! Ничтожная шкура! Как же с ним в кумпании состоять?
– Самозванец, как в манифесте государыни сказано, безвинных людей казнил, имения жег да грабил. Аль мы похожи на таких? – с укоризной спросил Орлов, статный красавец с проседью в бороде и волосах. – Знать, и вызвали нас в Москву из-за особого Ея Императорского Величества к донцам уважения.
Сиволапов хитровато усмехнулся:
– Вашего брата в один артикул не уложишь! Одним словом – вольные люди, казаки. А у казака в чистом поле – три воли… Ну, да бес с ним. Есть у меня в припасе хохлячья горилка, полтавский купчишка на днях заезжал. Есть желание отведать?
Казачьи офицеры одобрительно закивали.
Леонтий прислушивался к разговору, а думал об ином. По дороге намеревался он сбежать из конвойной команды, чтобы отправиться в кавказскую сторону на поиски Мерджан. Поделился своей бедой с урядником Бубенцовым, а тот только попенял: дескать, ты с ней повенчаться не успел, пред богом она тебе не жена, а девок заглядистых на Дону рясно, как звезд в морозную ночь. Эка потеря! Леонтий оборвал его и затаился. Самовольство конвойцев Орлов строго пресекал. А у Ремезова и так грехов за год набралось немало, тут и заступничество Платова уж точно бы не помогло…
Горилка одурманила донцов. И Сиволапов, охотник поглумиться, убедившись, что гости размякли и одолеваемы сладостной дремой, громко сказал:
– Я, господа донцы, почему поминул в разговоре Емельку Пугача… Имел удовольствие лицезреть казнь оного злодея, стоя у эшафота столь близко, что слышал его шепот. Зрелище, милостивые государи, презабавное!
Лица казачьих офицеров тронула тень.
– Представлял я его богатырем, а оказался он низкорослым замухрышкой, с рожей трактирщика. И как стали читать манифест государыни, пал на колени и от ужаса челюстью затряс… Герой пред беззащитными помещиками и бабами, а пред палачом рассопливился, стал у всех прощения просить…