Честь смолоду

Первенцев Аркадий Алексеевич

Дорога шла перекатами. Мы держались обочины шоссе. Бесконечной вереницей, с потушенными огнями, двигались автомашины и конные обозы. Изредка проплывали верблюды.

Пыль попрежнему удушала. Бушлаты стали серыми. Ребята поседели от пыли.

К рассвету свернули с шоссе, пошли грунтовкой, проложенной в долине. Мы избавились от пыли, но испытывали гнетущее чувство одиночества. Кипящее жизнью шоссе осталось в стороне. Мы были разъединены теперь с людьми, путь которых лежал к Севастополю…

Скрипели подошвы по кремнистой

дороге, колыхались винтовки, взятые на ремень. Разъединенные части пулемета – станок, ствол, щиток – несли попеременно на плечах.

– Где мы бредем? – спросил Дульник. – Не люблю играть в жмурки.

– Карашайская долина, – ответил солдат, молчаливо шагавший в ногу с нами.

Это был вчерашний наш знакомый, рассказчик.

– Карашайская долина? – переспросил Дульник и потянул своим острым носиком. – А с чем ее едят?

– С постным маслом, – ответил солдат.

– С растительным, – поправил Дульник. – Моряки постов-то не соблюдают, не то, что пехота.

– А мы тоже не против баранины, – сказал солдат.

– Что же впереди?

– Видать, бой, – ответил солдат. – Бой. Утрами зря не будят, морячок. А вон и окопы.

Мы поднимались на плоскую высотку, протянувшуюся по западной окраине долины. За высоткой лежала вторая, отделенная от первой неглубокой лощинкой с пролысинами, оставшимися от дождевых луж. Стояли прикрытые засохшими ветвями автомашины. Виднелась 76-миллиметровая пушка в круговом окопчике, а рядом ящики со снарядами. Артиллеристы поодаль от орудия рыли щели. А на востоке, в стрелковых окопчиках, похожих издали на крендели, виднелись пехотинцы. Сплошной линии траншей, какой мне всегда представлялась передовая, не было. Все внешне выглядело непривлекательно, слишком скромно и опять-таки буднично. Никаких дотов, стальных бункеров, оживленных ходов сообщения.

Сравнительно недалеко были горы. Близко стоял Чатыр-Даг. На склонах темнели леса. Виднелась шоссейная дорога, идущая меж холмов. Дорога была пустынна. Это производило странное впечатление. Потом я услышал звуки разрывов, увидел коричневые облачка, вспыхивающие над холмами и дорогой. Понял: дорога кем-то простреливается. Неужели мы наконец-то вступили в настоящую войну?

За холмами, у склонов, обращенных в нашу сторону, жались машины и виднелись люди. Вблизи нас стояла полевая пушка. Очевидно, здесь занимало позиции какое-нибудь подразделение. Какое именно, мы не знали.

Лелюков приказал рассредоточиться, чтобы авиаразведка не навела бомбардировщиков. Мы разошлись по двое-трое и залегли в невысокую траву, сильно тронутую солнцем и осенью. Трава была чистая, и лежать на ней доставляло удовольствие. Я вытянул уставшие от грубых сапог ноги, ослабил пояс, свободно вздохнул. Хотелось помолчать.

Я глядел на плоскую вершину Чатыр-Дага. Казалось, на высокогорных пастбищах кем-то поставлена огромная, длинная палатка, приют горных богатырей. Недаром же в переводе на

русский язык Чатыр-Даг – Палат-гора.

– От Перекопа гора видна, – сказал Тиунов. – А чтобы не сбрехать, видна эта гора, пожалуй, уже от самого Херсона. Отходили Днепром, через Алешкинские пески к Перекопу, думали: не Казбек ли? Оказался Чатыр-Даг. Никак, до него не дотянем.

– Осталось недалеко дотягивать, – сказал кто-то издалека.

– Вот ее оборонять легко. Туда, небось, ни один танк не дочапает, а? – сказал Тиунов, с восхищением оглядывая горную вершину, обернулся ко мне, опросил: – Приморская-то армия повернула на Севастополь или пойдет на Керчь?

– Я не знаю оперативных планов командования.

– Есть смысл-то Севастополь держать?

– А как же? Севастополь же.

– Я не в том смысле, матрос, – ласково сказал Тиунов. – Как местность-то там? Пригодная? Горы есть аль при море равнина, как у Каркинитского залива?

– Горы есть, удобные для обороны.

– Лишь бы горы. Хоть бы небольшие, а горы. – Тиунов вытащил из кармана яблоко, потер его о штаны, разломил и половину протянул мне. – Ешь, пока жив.

Я взял яблоко, поблагодарил.

– Деньги-то за него не плачены. – Тиунов острием ножика аккуратно вытащил семечки, оглядел их и с сожалением бросил в траву. – Может, на этом месте яблонька прорастет. Ведь от семечка-то она прорастает. Можно, правда, и гилкой сажать. А семечко тоже возьмет. Как яблоньки-то сажают – под осень аль весной?

– Не знаешь, что ли? – упрекающе сказал черноусый боец, сидевший вполоборота, но внимательно прислушивавшийся к нашему разговору.

– Не знаю, – просто и весело сказал Тиунов, – я с Коми-Пермяцкого округа. Слыхал про такой? У нас есть люди, старики даже, которые в жизнь ни одного яблока не отведали.

– Лесной же край…

– Лесной, а безъяблочный. Древо древу рознь. Из нашей елки бумагу делают, а бумажкой этой вот такое яблочко заворачивают, а самого-то яблочка не видим. Тут только и удалось попробовать. Вот где яблока – до оскомины…

Лелюков вызвал к себе командиров. Через некоторое время командиры подняли батальон. Мы вышли из лощинки и начали занимать крендельки – стрелковые окопы, а солдаты, занимавшие их раньше, ушли левее. Очевидно, командование сгущало войска на передней линии. Дульник сказал, что будет атака. Я разделял его предположение.

Впереди нас лежала лощина, а за ней е двух километрах невысокая возвышенность, желтевшая плешинами осыпей.

Наша передовая линия не имела проволочных заграждений. Линия обороны была организована наспех, подручными средствами. Проволочные заграждения должна была заменять обычная ползучка, раскатанная по траве и кое-где прихваченная железными костылями. Будто случайно оброненные, виднелись спиральные витки колючки. Говорили, что левее нас, в секторе, прилегающем к шоссе, заложены минные поля.