Чет-нечет

Маслюков Валентин Сергеевич

– Ну, и третьей части хватило бы, – сказал мальчик, – за жизнь не истратишь.

– Куда истратить! – согласился собеседник. – Кости-то кидай. Давай, – сказал он немного погодя. – Будешь?

Мальчик не отвечал.

– Мы бы тогда все ушли, – продолжал он свое. – Мамку с батей из тюрьмы вынули, и тогда все ушли. Золота бы с собой взяли. Его много можно унести. Да хоть бы и я, сколько бы я поднял? Босиком бы пошли, все бросили… Вы к маме меня не пустили… когда я к маме пойду?

– Опасно, видишь, приметили тебя.

– А раньше

не опасно было?

– Раньше давно было… Ну, не плачь. Чего? Теперь уж скоро! Вот и Бахмат говорит: опасно. Я вот с тобой сижу, тоже ведь никуда не хожу. Куда я хожу? Ночью нешто…

Пришлось приподняться на цыпочки, чтобы достать окошко, – Бахмат увидел бородатого верзилу Голтяя в белой рубашке и крашеных портках, который сидел на своем кафтане, и мальчика против него, тот лежал на полу, подперши щеку. Они, видно, собрались играть зернью. А ходячей монетой служили им свиные бабки – высокоценный у мальчиков и девочек известного возраста товар. Толику этих костяшек Голтяй поместил подле себя кучкой, а Вешняк расставил свой выигрыш войском – рядами стояли бабки все вровень гладкими лбами.

– Как малые дети! – бросил в окно Бахмат. Оба, и Голтяй, и Вешняк, к удовлетворению соглядатая вздрогнули. – Как малые дети! – повторил тот, обращая укор и к старшему, и к младшему разом. – А ну как я пальнул бы сейчас в окно? А если бы я пристава привел и стражу?

– Я бы тебя руками разорвал! – отвечал Голтяй, раздражаясь.

Вешняк глядел затуманенными синими глазами.

– То-то: разорвал! – сказал Бахмат, словно в этом и состояла его цель: получить заверения на случай собственного предательства.

Разговор расстроился, и забыта была игра. Злым движением Вешняк сгреб бабки, разбил полковой строй, губы задрожали, потекли беззвучные слезы. Это часто с ним бывало теперь – внезапная перемена душевного лада: возбуждение сменялось равнодушием, начинал он метаться и впадал в отчаяние.

Многозначительно поглядывая, Бахмат покачал головой и поманил товарища.

Разбойничье жилище имело несколько выходов: лестница наверх, переход в смежный сруб, нарочно откопанный лаз из подполья и, наконец, дверь на задний двор, где поджидал сейчас Голтяя Бахмат.

– Ну что? – спросил он полушепотом.

Голтяй ответил недоуменной гримасой, едва ли однако искренней. Но повторяться Бахмат не стал, а потянул товарища в сторону.

– Вот же, вот! – показал он туда, где остался за стеной мальчик. – На кой он нам сдался?

Голтяй пожал плечами. Потом подумал, помолчал и пожал плечами еще раз. Наконец в третий раз пожал он плечами и, скорчивши рожу, дернул себя за нос. Последнее движение, впрочем, не лишено было смысла – он просморкался.

– Как ты его баснями удержишь, и сколько можно? На кой он нам черт? Что теперь поджигать, когда и без того горячо?

– Отпустить, – сказал Голтяй настолько равнодушно, насколько это было необходимо, чтобы собеседник не задирался, отвлекаясь на безразличные для дела обстоятельств.

Не относилось же к делу, как понимал Голтяй, то действительно не ничего значащее обстоятельство, что он привязался к мальчику.

– Пустить… – повторил Бахмат. Сверкнул глазами и снова представил благоразумную задумчивость, огладил бороду, скрутил между пальцами пучок спутанных волосков. – Пустить нельзя, пока сами не уйдем. А уходить нельзя – рано. Такая замятня будет, как ты уйдешь?

– Уйти жалко, – согласился Голтяй.

– И за Шафраном хороший долг. Взять бы.

– Взять хорошо, – вздохнул Голтяй.

– Вот я и говорю: куда мальчишку-то? Шафран нам его навязал, а где-то он сам, Шафран? Сколько с младенцем возиться? И не отпустишь.

– Не отпустишь, – послушно повторил Голтяй.

Они подвинулись друг к другу для товарищеского разговора, но отвращали глаза в сторону. Тем более это было удобно, что Бахмат едва доставал Голтяю до носу, уставившись в землю, он избавил себя от сомнительного удовольствия лицезреть вспученную косматую рожу. Голтяй же, обладатель вспученной, словно бы поперхнувшейся рожи, скользил взглядом поверх приглаженной, надвое расчесанной головы собеседника.

– Вот кабы не жадничать, – снова вздохнул Голтяй.

Теперь уж Бахмат пожал плечами – другого ответа не требовалось.

– Не жадничать бы, говорю я, – продолжал тем не менее Голтяй. – Мало разве? Еще раз Бахмат пожал плечами.

– На три части бы разделить, а? – закончил Голтяй.

И тут уж Бахмат не сдержался:

– Это кто же третий?

Голтяй и сам догадывался, что не туда заехал, – сокрушенно почесал потылицу.

– Мальчишка? – сказал он, нечаянно соскальзывая на вопрос.

– А-а! – протянул Бахмат облегченно. – А я думал, хочешь третью часть в монастырь положить на помин души. Покойничка помянуть, Руду. А значит, мальчишка. Так-так.

Не вовсе был однако Голтяй дурак, чтобы не осознать глубину собственной глупости – на это ума хватало. Он засопел:

– Знамо дело: побежит, разболтает. Растеряет. Малец. Все бы ему в бабки играть. Пусть уж здесь сидит, ладно. Что уж…

– Пора его удавить, – просто сказал Бахмат. Больше он не поднимал глаза и в лицо товарищу не смотрел. – Ты в город иди. Я сам. Без тебя. Придешь – тихо будет.

Уставившись под ноги, он выписывал носком сапога крест, пощипывал легонько бородку. И внезапно – ничто не предвещало такой превратности – затрясся.

– Но-о! – взревел Голтяй, встряхивая приятеля, как пустой мешок. – Случись что без меня с малым – голову оторву! – И так в самом деле тряс, что приглаженная голова Бахмата не находила себе места и болталась, будто слабо привязанная.

Был Голтяй по натуре дик, свиреп и бестолков; как попрет с мутными от крови глазами, – убирайся с дороги! Однако, зажатый железной хваткой, Бахмат не имел возможности выказать благоразумие, то есть убраться, он вообще не имел возможности – какой бы то ни было!