Четверги с прокурором
Шрифт:
Все это, разумеется, никоим образом не могло нарушить покой ответственного за хранение вещдоков. Как только тот или иной предмет был зарегистрирован, снабжен биркой на веревочке и запихнут на полку, он спокойно пылился там. Стоит себе и стоит – пить-есть не просит. Но иногда случались и казусы. В качестве доказательства наличия обмана при распродаже с молотка имущества одного из владельцев зоомагазина в один прекрасный день на полку угодили четыреста живехоньких золотых рыбок, в другой раз – бодрый попугайчик, которого попытались нелегально ввезти в страну. А однажды здесь поселился даже удав, с помощью которого один незадачливый дрессировщик из ревности вознамерился отправить на тот свет свою пассию. Не улыбайтесь, это на самом деле стало проблемой – удаву раз в неделю скармливали парочку кроликов, средства на их закупку проходили в смете по статье непредвиденных расходов.
Здесь оказалась и комнатная липа, некогда украшавшая бордель, ее доставили потому, что ее листья были изукрашены непотребными рисунками. В прокуратуре условия произрастания оказались настолько благоприятными, что некогда миниатюрное деревце вскоре грозило превратить полутемное помещение камеры хранения вещдоков в чащобу. Я отдал распоряжение срубить ее. В сравнении с подобными невзгодами уход за белой пеларгонией был пустяком. Ее требовалось лишь регулярно поливать. И все же она усохла еще до начала процесса по делу. Следователи впали в панику. Начальник отдела прибежал ко мне и, запинаясь от страха, стал лепетать что-то о засушенных растениях, которые, дескать, в таком виде можно приобщить к делу, наклеив на листки бумаги, а затем подшить их в папку. И предъявил мне импровизированный гербарий. Я, подивившись аккуратности исполнения, успокоил его.
И все же, дорогие друзья, сын уже закончил все приготовления, и нам предстоит вознестись в высокие сферы искусства.
На этом заканчивается второй из четвергов земельного прокурора д-ра Ф.
А я, Мими, вознесусь-ка полочкой повыше ворошить книжки.
Третий четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда «Дело с пеларгонией» приобретает несколько иной оборот
В день, когда около десяти утра в дверь особняка в стиле модерн, расположенного на тихой улочке престижного района, позвонила женщина в не по сезону толстом красно-коричневом манто с обернутым в целлофан стеблем белой пеларгонии в руке, за которой незаметно для гостьи проследила фрау Флуттерле (по имени Фридерика, как мне помнится), последняя как раз выходила из расположенного неподалеку дома, с тем чтобы направиться к газетному киоску на другой стороне пересекающего упомянутый район узкого канала, это было 19 июня и в четверг. Если мне не изменяет память, обо всем этом вы уже знаете с моих слов.
В то утро, когда в доме герра доктора Раймунда Ванзебаха, врача-рентгенолога, в четыре утра зазвонил телефон, на календаре было 16 июня, то есть понедельник.
Герр доктор Ванзебах не был разбужен резким звонком аппарата, более того, он дожидался его в бодрствующем состоянии (шел июнь месяц, приближался день летнего солнцестояния, а с ним и самая короткая в году ночь, и сквозь широкое окно роскошной квартиры врача-рентгенолога было видно, как занимается новый день) – уже в зеленом охотничьем обмундировании он торопливо бросился к телефону снять трубку, с тем чтобы звонок не разбудил и без того пребывавшую в утренние часы обычно в дурном настроении фрау Ванзебах, и, сняв трубку, ответил собеседнику, даже не представившись, а лишь коротким: «Да?» И тут же: «Уже иду».
Шлессерер приглашал доктора Ванзебаха поохотиться. Дело в том, что, несмотря на весьма удачную карьеру коммерсанта, чуточку недалекий во всех остальных отношениях Шлессерер все же не принадлежал к избранному кругу общения доктора Ванзебаха – члена престижного клуба «Состыкованных», а также других, не менее престижных, таких как «Наталла», «Ротари-клуб», кроме того, гольф-клуба и «Общества друзей Национального театра» (будучи в некоторых из перечисленных отнюдь не рядовым членом), – чье имя регулярно появлялось в местной прессе, в «Абендцайтунг», например, а нередко и в «Бунте», зачастую даже с фотографией, как правило, в обществе одетой в туалет от Версаче супруги и дочери, отдававшей предпочтение нарядам от «Роккобарокко». Именно благодаря его дочери, ее звали Ева, и подружились семейства Ванзебах и Шлессерер, поскольку Ева на протяжении некоторого времени находилась в приятельских отношениях с сыном Шлессерера Ральфом, причем узы дружбы были тесны настолько, что поговаривали о соединении семейств на родственной основе. Правда, потом эта дружба (едва не скрепленная помолвкой) расстроилась, что несколько отдалило семейства друг от друга, однако ничуть не повлияло на сердечные отношения Ванзебаха (который в обществе Шлессерера имел возможность отдохнуть от надсады светских отношений своего обычного круга общения) и Шлессерера (ему льстила дружба с пропечатываемой в «Бунте» персоной), который не отказывался от общества врача-рентгенолога, в то время как жены обоих начисто утратили интерес друг к другу, так что прежние отношения едва теплились.
К тому же доктор Ванзебах хотя и имел сельский домик у озера Шлирзее и даже лицензию на ловлю рыбы в одном из впадавших в него ручейков, но охотничьими угодьями не располагал. Ими располагал Шлессерер, который с той поры, как мог себе позволить подобное, страстно увлекся охотой и обожал расхаживать по лесу в зеленом одеянии, отстреливая ничем не досадивших ему зверюшек.
На начинавшуюся 16 июня неделю Шлессерер решил пригласить доктора Ванзебаха на охоту. Вероятно, вы помните, что та неделя июня в свое время была особой, день 17 июня в Боннской республике был красным в календаре, ибо в тот день полагалось солидарно скорбеть о незавидной участи томившихся на востоке братьев и сестер. Впрочем, кто скорбел, а кто и нет. Или делал вид, что скорбит. Так или иначе, дополнительный выходной давал возможность отдохнуть отдел, развеяться.
Итак, доктор Ванзебах на машине – жил он неподалеку – отправился к дому Шлессерера, уже дожидавшегося его в палисаднике: «Это чтоб ты не трезвонил и не разбудил Гунду». А Гунда (собственно, Кунигунда Шлессерер, урожденная Тайхман) явно не принадлежала к тем, кто подхватывается ни свет ни заря.
Ванзебах припарковал свой «БМВ» (среднего класса или чуточку выше среднего, впрочем, он вполне мог разъезжать и на «мерседесе», это ничуть не меняет сути дела) у дома Шлессерера, и они, пересев в автомобиль доктора, укатили в южном направлении. Примерно два часа спустя приятели добрались до весьма комфортабельного охотничьего домика Шлессерера в Яхенау, где оставались до самого четверга. Результатом охоты стали четырнадцать пустых бутылок из-под шампанского и четыре с половиной из-под яблочной водки. Оба хоть пару раз и пальнули из ружей, но никого не подстрелили.
В пятницу во второй половине дня оба охотника вернулись в город и около пяти уже подъезжали к особняку Шлессерера. Шлессерер еще спросил, не желает ли Ванзебах заглянуть к нему на рюмочку шнапса или чашечку кофе. Ванзебах с благодарностью отказался: он должен как можно скорее попасть домой, потому что ему еще предстоит прибыть на заседание клуба, – и, переложив охотничье ружье в багажник своей машины, сел за руль, запустил двигатель и уже собрался отъехать, как вдруг увидел, как из дома с криком выбежал Шлессерер. Побелевший от ужаса, как впоследствии указал в протоколе доктор Ванзебах и повторил это же на суде: «Побелевший от ужаса».
Ванзебах вышел из машины, последовал за (как впоследствии было сказано в протоколе) «бормочущим нечто невнятное» Шлессерером в особняк и обнаружил там картину, которая потрясла даже его, видавшего виды врача. Фрау Гунда Шлессерер в неестественной позе лежала на полу ванной. На шее у нее, как сразу же заметил Ванзебах, виднелись следы удушения, раковина была запачкана рвотными массами. Покойная была лишь в нижнем белье и в купальном халате нараспашку.
Ванзебах сказал Шлессереру:
– Сядь и подожди, пожалуйста, где-нибудь. Я все сделаю сам.
Он связался по телефону с патрульной полицейской машиной, прибывшей уже через несколько минут, а еще полчаса спустя прибыли сотрудники отдела убийств. В результате первого допроса ничего существенного не выяснилось, кроме того, что я уже рассказал вам. На вопрос, все ли в квартире цело и нет ли каких-нибудь признаков ограбления, Шлессерер не мог дать определенного ответа. Он, как явствует из протокола, был не в состоянии проверить это.
Были предприняты обычные в подобных случаях процедуры: сфотографирован труп, сняты отпечатки пальцев и так далее, и тому подобное. После этого труп был отправлен на судебно-медицинскую экспертизу. Ванзебах отвез Шлессерера к себе домой. Как он сказал мне потом: «Я просто не хотел оставлять его одного в доме, где произошло такое. Я не верю, что он мог разыграть потрясение. Поймите меня верно, Шлессерер просто не способен на такое, у него на подобную инсценировку не хватило бы ни ума, ни таланта».