Четверка в четверти
Шрифт:
Рогалики оказались довольно дешевые — по пяти копеек штука. Кофе стоило одиннадцать, и пить кофе Пенкин передумал — он решил взять себе чаю на три копейки. Теперь надо было заработать не три рубля шестьдесят девять, а три рубля семьдесят семь копеек.
Через десять минут заработать надо было уже три рубля восемьдесят две копейки, потому что Пенкин съел еще рогалик.
Чтобы поплотнее наесться, Пенкин посыпал на рогалик побольше соли — она стояла на столе совершенно бесплатная,
По улице курсировали воскресные люди. Некоторые из них бежали сломя голову, другие шли нормально, а то и прогуливались, никуда не торопясь.
По улицам расхаживали веселые, грустные, печальные, смеющиеся, счастливые, задумчивые, беспечные, болтливые и молчаливые люди.
У всех у них было воскресенье. Завтра начиналась новая неделя. И все, какими бы разными они ни были, отлично знали, что будут делать завтра.
Один Пенкин не знал этого.
Только он один не знал, что будет с ним завтра. Да не только завтра, он не знал, что случится с ним сегодня вечером.
А вечер уже наступал. Становилось холодно и неприятно.
После шести часов люди стали объединяться в группы, выходить из подъездов, троллейбусов и трамваев по трое, по двое.
Они стали веселее и наряднее.
Когда Пенкин спустился погреться в метро, мимо него проносились вереницы довольных собой людей. Они спешили, смеялись, шептались, пели, пили теплый виноградный сок и холодную минеральную воду. Они увозили вниз и привозили наверх пакеты, кошелки, лыжи, сумки, торты и цветы в целлофане.
Когда Пенкин поднялся наверх, на улице стало совсем темно. Тротуары стали гораздо шире. Людей становилось все меньше. Многие разошлись по театрам, кино. Сидя в хорошо отопленном зале, они заливались смехом или смотрели на сцену или на экран, смеялись и плакали. А Пенкин даже в театр, даже в кино не мог пойти, потому что детям до шестнадцати лет этого вечером не разрешалось.
Люди после восьми становились серьезными и деловыми. Они шли, уверенно притаптывая снег, прокладывая в снегу дорожку домой.
По всему городу загорались огни. Светились рекламы кинотеатров, витрины магазинов, окна домов. У каждого человека был свой дом, своя лампа в окне.
И первый раз в этой новой жизни подумал Пенкин о том, как хорошо иметь свое окно, и лампу под абажуром, и теплую комнату. Раньше он никогда об этом не задумывался. Это всегда у него было. Конечно, если вернуться и все честно рассказать, во всем повиниться… Но Пенкин вспомнил про школу, про Олю Замошину, про Нину Григорьевну и решил ни за что не возвращаться домой.
Он потопал снова к вокзалу. Пошел на перрон к поезду дальнего следования. Вагоны дышали теплом.
Сердитые проводники проверяли билеты.
Пенкин погрелся в зале ожидания. Он решил сегодня не ужинать, потому что надо ехать в Сызрань и каждая копейка должна быть на учете. С ужином, конечно, можно и повременить, но спать надо было обязательно.
Где?
По залу прогуливался милиционер.
Женщина, перевязанная крест-накрест шерстяным платком, закрывала створки киоска Союзпечати. И Пенкин подумал о том, как же это могло случиться, что газета ошиблась. Он вспомнил старичка на бульваре и… полез в портфель. Тетрадка была, к счастью, на месте. Там, на последней страничке, уцелел адрес.
Пенкин поднял воротник и побрел к Садово-Гончарной…
Гена позвонил. Сначала открылся круглый глазок в двери, за ним что-то зашевелилось, и дребезжащий женский голосок спросил:
— Кто там?
Пенкин спросил, дома ли Мирон Сергеевич, и объяснил, что сам он из Боливии.
— Мирон, к тебе человек из Боливии! — прокричала старушка за дверью.
В коридоре послышались шаги, хлопнула какая-то дверь, щелкнул какой-то выключатель, потом шаги вернулись к двери вместе с еще какими-то шагами.
Глазок опять приоткрылся, и мужской голос сказал:
— Кто спрашивает Мирона Сергеевича?
— Это я. Помните, мы сидели с вами на скамейке. Я из Боливии.
Дверь отворилась, но не целиком, а на цепочку, из-за цепочки выглянул вчерашний старичок.
— Ах, это вы?
Мирон Сергеевич отбросил цепочку и отворил дверь.
— Милости просим. Познакомься, Берта, это сын нашего посла в Боливии. Фамилия его, если не ошибаюсь, Арчибасов. Проходите, товарищ Арчибасов, проходите.
В квартире было тепло. На вешалке в прихожей висели старые-престарые шубы, под зеркалом стоял сундук, около двери висел телефон, а под ним лежала обтрепанная телефонная книга за тысяча девятьсот пятидесятый год.
— Раздевайтесь. Знакомьтесь. Это — моя жена.
— Очень приятно, — улыбнулась старушка.
Пенкин решил начать с самого главного.
— Понимаете, какая история, Мирон Сергеевич, отца неожиданно отозвали обратно. В Боливию! Срочно.
— Срочно? — забеспокоился Мирон Сергеевич.
— Незамедлительно. И он впопыхах увез с собой ключ от нашей квартиры. Я никак не могу попасть домой!
— Ах, какое несчастье! — воскликнул Мирон Сергеевич. — Как же быть? Ты слышишь, Берта, какой случай…
— Ничего, не волнуйтесь, — успокоил Пенкин. — Все обойдется. Я уже сообщил в министерство. Отцу позвонят в Боливию. И он отошлет ключ с каким-нибудь атташе.
— Зачем же такие сложности? — удивился Мирон Сергеевич. — Можно было вызвать слесаря из домоуправления.