Четвертая Беты
Шрифт:
— Потому ты и не женат? — спросила Ника осторожно.
— Да нет. Это было давно. И потом, первая любовь это всего лишь первая любовь, она как радуга над струями фонтана. Нет, не потому.
— Почему же?
— Странные вопросы ты задаешь…
Он посмотрел на Нику пристально, перевел взгляд на Дана и нахмурился.
— Я вижу, вы издалека…
Он на пару минут задумался, машинально перебирая струны.
— Что ж, отвечу так: любовь не вечна. Страсть преходяща. Желание угасает. Связать себя, потом разлюбить? Что тогда? Жить с той, которую
— Зачем же жить с той, которую разлюбил? В конце концов, всегда можно развестись… — Дан смущенно кашлянул, он понял, что опять вмешался невпопад.
Поэт вздохнул, но уже не спросил, откуда Дан свалился.
— У нас запрещен развод.
— Почему?
— Развод — порождение извращенной аристократической морали, — сказал Поэт с кривой усмешкой. И, словно закрывая тему, отвернулся к стойке и позвал:
— Колен! Подлей нам еще по полчашки!.. Выпьешь, приятель? Только смотри, не раскисни. Правда, пьянство не самый большой грех в нашей благословенной державе, и обычно то, насколько твердо ты стоишь на ногах, мало кого трогает, но… Все зависит от настроения охранников, которые попадутся навстречу, да и от того, успели они сегодня достаточно порезвиться или нет. Откровенно говоря, я полагаю, что закон этот нацарапали с единственной целью: дать лишний повод хватать, кого вздумается. Но все-таки он существует.
— О каком законе ты говоришь? — спросил Дан, безмятежно берясь за чашку.
Поэт удивленно поднял глаза.
— А ты не знаешь? Да ведь пить тийну запрещено законом.
— Почему так?
— Спасители Отечества всегда должны быть начеку, — отчеканил Поэт с суровым видом и улыбнулся.
— Я вижу, ты напичкан подобной премудростью, — заявил Дан, осторожно сделав еще один глоток.
— О!.. А ты — нет?
— Я?!
— В таком случае, ты действительно свалился с Рэты. Этой премудростью напичканы мы все. Эти глубокомысленные глупости и нелепые сентенции, слыша которые, пускают слюни невежды и болваны, эти перезрелые плоды ночных раздумий идеологов Лиги преследуют нас везде. Или ты слеп? Оглядись.
Дан машинально огляделся. В самом деле, стены были разукрашены надписями и увешаны плакатами, которые он, входя, принял за рекламные и рефлекторно отключил восприятие.
— От этого нет спасения. Газеты, фонор, визор, стены, куда ни повернись — изречения, призывы, наставления! Их можно не читать, но они как-то цепляются, забираются в память, лезут на язык… От этого не спрячешься, можно сойти с ума, повеситься, утопиться!
— Поэт! Ты когда-нибудь доиграешься, — высокий плечистый человек с мрачным лицом неожиданно возник за спиной Поэта и мягко положил руку ему на плечо. — Лучше спой.
— Спой… — пробурчал Поэт, не оборачиваясь. — Познакомься с моими новыми друзьями, они только что сбежали от людей Марана.
— От людей Марана?
— Он арестовал их, а они…
— От Марана сбежали арестованные? Ты шутишь?
— Не понимаю, — пожаловался Дан, —
— В наше время скорее пристало спрашивать каждого встречного, почему он до сих пор не арестован, — меланхолично ответил Поэт.
— Поэт! Лучше б ты спел.
— Ты полагаешь, это безопаснее? Что ж…
Остальное Дан помнил смутно. Неожиданно сильный голос Поэта, нежное звучание ситы, влажные глаза Ники, лица людей, которых становилось все больше… удивительно, сколько людей могло поместиться в этом тесном подвальчике, они сбились в плотную массу, окружившую стойку — Поэт давно уже уселся на стойку, свесив ноги, и у самых его колен сидели на полу неподвижные слушатели. О чем он пел? Дан запомнил только одну строчку, и когда через какое-то время его сознание прояснилось, он поймал себя на том, что повторяет и повторяет: «и дома умирают, как люди»…
Потом они куда-то шли — он, Поэт и Ника… или нет, Поэта с ними не было, они шли с Дором, это тот высокий плечистый человек… а может, с ними был кто-то еще? Вроде нет. Опять пробирались дворами, поднимались, кажется, по узкой крутой лестнице, потом… потом?..
Дан открыл глаза. Он лежал на узкой длинной тахте, чудовищно жесткой — края досок впивались в его спину через тощую подстилку и даже через подушку, казалось, острый край уткнулся прямо в голый череп. Он поморщился и перевернулся на бок. Жутко болела голова.
Комната оказалась маленькой и низкой, штукатурка на потолке потрескалась и приобрела грязно-серый оттенок, подобие ткани, которым были обиты стены, висело лохмотьями, окно выглядело немытым… или у них стекла такие мутные?
У окна на крохотной табуретке сидела Ника и тихо разговаривала с тщедушной девчонкой лет шестнадцати-семнадцати. Заметив, что Дан озирается по сторонам, она без особого почтения осведомилась:
— Ну что, пьянчужка? Головка болит?
— Болит, — пожаловался Дан.
— Конечно, ничего умнее ты выкинуть не мог.
— Я же не знал…
— Разумеется. Само собой, нескольких глотков было недостаточно, чтоб отличить эту гадость от ананасового сока. Надо было напиться вдрызг.
— А кто эта девочка? — спросил Дан, чтобы переменить тему.
— Дочь хозяйки дома.
— А хозяйка где?
— На работе. В ночной смене, скоро придет.
— А что, уже утро? — спросил обескураженный Дан.
— А ты думал, вечер?
— Дай мне капсулку, а, Ника? Или ты потеряла сумочку? Нет? Как это они ее у тебя не забрали?
— Женщина теряет сумочку только вместе с жизнью, — отшутилась Ника, щелкая замочком кожаного мешочка на длинном ремешке.
Витин подействовал почти мгновенно, Дан почувствовал, что может соображать и даже в состоянии встать.
— А где тут можно умыться? — поинтересовался он, спуская ноги с тахты.
— Все удобства во дворе.
— Фи.
— Может, господину аристократу подать водички в золотом тазике в постельку?