Четвёртая сердитая мышь
Шрифт:
Один член жюри что-то записал в блокнот.
– Кхм, – кашлянул Джереми.
Его сердце упало. Он видел, как нахмурился Патрик Люди заерзали на сиденьях, зашептались. Джереми уперся взглядом в свой стакан.
Почему все так любят солод? – пробормотал он. Одна из судей – та, что подобрее, – улыбнулась.
– Не знаем, – сказала она. – Почему все так любят солод? Джереми не ответил. Он сидел неподвижно. И в животе, и в голове у него был полный кавардак Он попытался придумать историю – любую, какую угодно.
– Егермейстер, – сказал он, – это по-немецки «старший охотник».
Кто-то в зале вздохнул. Секунды шли.
– Женщины похожи на сельдерей, – выпалил Джереми. В «Шалаше» наступила
– Спасибо, – сказал председатель жюри. Джереми пришел в себя только в темноте перед «Шалашом», на маленькой поляне среди деревьев. Его первым побуждением было стремглав бежать из бара, выбраться на свежий октябрьский воздух Ему казалось, что его сейчас вырвет, что он заплачет или заскрипит зубами. Возможно, с ним и произошло бы нечто подобное, если бы он не заметил в полумраке рядом с собой какую-то фигуру. Это была девушка – она стояла на коленях, закрыв лицо руками. Он узнал Фрейду, ужасную певицу.
– Эй, – прошептал Джереми. – Эй, послушай.
Фрейда подняла глаза. Ее лицо, перемазанное тушью для ресниц, было жалким.
– Ты лучше всех? – хлюпая носом, пролепетала она.
– Что?
Фрейда показала на «Шалаш».
– Я… то есть, ты выступил лучше всех? Там, на сцене. Ты победил?
– Нет, – сказал Джереми. Его голос звучал как чужой. – Я облажался.
Произнеся эти слова, Джереми ощутил в груди холод. Это была какая-то новая, ледяная ярость – болезненная, но в то же время приятная. Благодаря ей Джереми почувствовал, что способен на немыслимые подвиги – например, избить дубиной своего деда.
– Я Джереми Джекс, – сказал Джереми. Его колотила дрожь. – Я выступил отвратительно.
Фрейда тоже содрогнулась. Потом отерла лицо, взяла руку разъяренного юноши.
– Я Фрейда, – сказала она. – Пойдем.
Они пошли в общежитие к Фрейде. Словно по немой взаимной договоренности, Джереми снял с нее одежду. Он сделал это свирепо, как и ожидала Фрейда. Потом они легли.
Совокупляясь с Фрейдой, Джереми вглядывался в ее глаза. Он втискивал свое тело в ее, будто мстя всему этому вечеру. Фрейда издавала ужасные звуки, мало отличающиеся от тех, которые публика слышала от нее в «Шалаше». Когда все кончилось, они остались лежать рядом. Руки у Джереми дрожали. Глаза Фрейды были закрыты. Джереми хотел что-нибудь сказать, но не смог ничего придумать. Тогда он встал, оделся и ушел.
Когда ему исполнилось двадцать три, Джереми Джекс вернулся на Манхэттен. К этому времени у него был диплом специалиста по русской литературе, уже начавшие седеть волосы и квартира в Уэст-Сайде. Вдобавок он получил должность помощника режиссера в «Лукасе» – театре на 51-й улице, историей которого Джереми восхищался. «Лукас» был умирающим театром. Он властвовал на Бродвее в 1930-х – тогда здесь прошли мировые премьеры нескольких знаменитых пьес, в том числе «Убейте меня потом» Хантера Франка и «Восемь ящиков» Дэзла Макинтайра. И эти пьесы, и сам «Лукас» снискали славу за свою нарочитую, агрессивную прямоту. В 1938-м постановкой «Убейте меня потом» даже заинтересовалось полицейское управление Нью-Йорка, так как роль жертвы, павшей от руки убийцы, каждый вечер исполнялась новым актером, после чего он сразу же исчезал из труппы. Тогдашний владелец «Лукаса» Себастьян Хай заявил, что это всего лишь уловка, с помощью которой в театр завлекают кровожадных зрителей. Конечно, ньюйоркцы клевали на эту удочку и скупали билеты пачками. Однако к началу 1990-х, когда Джереми Джекс поступил сюда на работу, дни расцвета «Лукаса» остались далеко в прошлом. Само здание театра сильно обветшало. Черные плюшевые сиденья давно пора было обить заново, под потолком гуляло эхо. Кроме того, Майкл Хай, нынешний хозяин и главреж, театра, больше не хотел ставить сенсационные, пугающие спектакли.
– Сатира – прекрасно, – говорил Майкл. – Ирония – замечательно. Только не надо экзистенциализма. И аморальности. Не надо ennui*.
Майкл был у себя в кабинете – беседовал по телефону с драматургом, написавшим для «Лукаса» последнюю – пьесу. Джереми Джекс сидел в своем уголке рядом с кабинетом Майкла и подслушивал.
– Так вот, – продолжал Майкл. – «О мышах и мышах» – хорошая вещь, но у нее есть свои недостатки. Джереми вздохнул. Премьера спектакля «О мышах и мышах» должна была состояться через месяц. Эта новая постановка была нетрадиционной для «Лукаса»; все занятые в ней актеры выходили на сцену в костюмах гигантских мышей.
– С первым актом все в порядке, – сказал Майкл. – Меня беспокоит второй. Что движет мышами во втором? Джереми вздохнул снова. С самого своего рождения «Лукас» принадлежал людям по фамилии Хай – это была знаменитая на весь Манхэттен театральная семья. Её представители всегда выступали как продюсеры и режиссеры своих спектаклей, а иногда еще и редактировали сценарии. Это было неслыханно, но Лукас Хай, основавший театр в 1890-м году, был неслыханно богат и мог позволить себе немного самодурства. Позволяли себе это и его потомки.
– Отлично, – сказал в трубку Майкл Хай. – Завтра жду исправленный сценарий. – Щелкнул рычажок. Джереми вздохнул напоследок, словно подводя итог.
– Слышу, слышу, – раздался голос Майкла. – Что с тобой стряслось?
– Ничего, – промямлил Джереми.
Майкл вырос на пороге. Как и Джереми, он был шести футов ростом, но упитаннее и пятидесяти лет от роду. Еще у него были бакенбарды и галитоз**.
– Выкладывай, Джекс, – сказал Майкл,
Джереми не питал к Майклу особой любви. Однако Майкл платил ему приличные деньги, не перегружал работой и часто интересовался его мнением на репетициях.
– Просто можно подумать, – сказал Джереми, – что вы хотите сделать из «Мышей и мышей» смешную пьесу, а изначально это не предполагалось.
– Вопрос, – сказал Майкл, – Разве Джереми Джекс – эксперт по части смешного?
– Нет, – ответил Джереми.
– Вопрос, – сказал Майкл. – Был ли смешным «Носорог» Ионеско?
– Ну… – замешкался Джереми.
– Нет, – отрубил Майкл. – Я видел его в Лондоне в семьдесят пятом. На сцене были двадцать человек, переодетых носорогами, и никто в зале даже не усмехнулся. – Майкл упер руки в бока, – Мыши не смешат. Мыши пугают.
– Ладно, – пробормотал Джереми. – Проехали. После своего провального выступления в колледже Джереми решил поставить крест на карьере комика. Он нашел утешение в Чехове и Достоевском. Джереми чувствовал: русские писатели понимали, что такое тоска. У них могли быть свои выверты, но они верили в Дьявола, и чтобы проникнуться их мрачностью, не надо было любить черный кофе или одеваться в черное. В том, что казалось ему «русским духом» Джереми ценил именно тьму, которую он открыл в себе в ту ночь несколько лет назад – в ту единственную ночь, проведенную с Фрейдой. У них так и не завязался роман. Они сошлись однажды как неудачники и совокупились как неудачники, но с тех пор избегали друг друга. В воспоминаниях Джереми Фрейда была страдающей, трагической фигурой, вроде обреченного Карамазова или Фауста. Он думал о ней иногда, шагая по Бродвею в «Черривудс», где так часто сиживал по вечерам его покойный дед. В «Черривудсе» Джереми потягивал у стойки «Катти Сарк» и наблюдал за комиками, которые пытались занять на здешней эстраде место Робби Джекса. Это были двое актеров лет тридцати пяти, с редеющими волосами и в приличных костюмах. Они закатывали глаза и отпускали шуточки насчет женщин.