Четвертая воздушная
Шрифт:
Работали мы с рассвета до сумерек. Помимо основных обязанностей ошкуривать бревна - мне приходилось выполнять разные поручения артели, помогать хозяйке дома, готовившей для нас еду: носить дрова и воду, чистить картошку, мыть посуду. Свободного времени совсем не оставалось.
В самый солнцепек делали перерыв на обед. Артельщики усаживались под деревом вокруг большой деревянной чаши с окрошкой или щами и приступали к трапезе. Ели не торопясь, соблюдая очередность. Один хлебнет, потом другой - и так по кругу. Потом старший стучал ложкой по чашке, и мастера степенно зачерпывали по куску мяса.
Своеобразно происходила и дележка хлеба. Его нарезали одинаковыми ломтями. Затем кто-нибудь из артельщиков отворачивался и говорил, кому взять очередную пайку.
К хлебу мужики относились бережно, можно сказать, лаже благоговейно. "Жуй его до тех пор, - говорил мне отец,-пока не почувствуешь сладость во рту".
Наконец работа подошла к концу. Получился не дом, а картинка. Все было сделано с любовью: и крыша с коньком, и разукрашенные резьбой наличники, и уютное крыльцо.
– Принимай, хозяин!
– не без гордости сказал старший артели и попросил расчет.
Хозяин поблагодарил нас за хоромы и, поочередно загибая пальцы рук, стал делать подсчеты.
– Хлеб и мясо ели, квас пили, керосин расходовали...
– А я еду для вас готовила, - встряла хозяйка.
– Два раза самогонку гнала...
И пошло... Для перечисления всех содеянных для нас благ у хозяина даже пальцев не хватило.
– Хватит!
– не выдержал старший артели и хлопнул картузом о землю.
– Давай то, что причитается.
Не померкла красота построенного нами дома. Помрачнели только лица деревенских зодчих от хозяйского лихоимства. От зари до зари стучали они топорами и звенели пилами, а окончился их труд обидным торгом. И тогда я, может быть впервые, осознал, что не все мужики одинаковы, хоть и числятся в одном крестьянском сословье...
Накупили мы с отцом дешевеньких подарков для семьи и, оставив позади все неприятности, принесли в дом праздник. Братья и сестры сияли от радости, а мать, принимая заработанный мною рубль, сказала:
– Радуйся, отец, теперь у нас появился второй кормилец. Как подрос-то за лето!
– Она обняла меня и заплакала.
– Ты что, с чего это, мама?
– встревожился я,
– От счастья, сынок, от счастья...
Нет, не от счастья, а от горя навернулись слезы на глаза матери. Она знала, что и меня нужда уже запрягла в свою суровую упряжку.
А вскоре отец снова стал поговаривать о работе. Но куда идти? На север и северо-восток, в том числе в Вятку, наши мастеровые ходили редко. Их больше тянуло в юго-восточные и южные края, где текли реки Большая и Малая Ошла, Большой Кундыш, Большая и Малая Кокшага, Ветлуга, мать всех рек и кормилица трудового люда Волга, где стояли такие города, как Козьмодемьянск, Чебоксары, Мариинский посад, Звенигово, Казань. За двести пятьдесят и более верст отправлялись отходники - где шли пешком, где плыли на плоту или пароходе. И обратно добирались так же.
Однако мне, двенадцатилетнему пареньку, было еще рановато одному отправляться в дальний путь, и отец подыскал плотницкую работу в соседнем
Подрядчики - что в Заозерье, что в Притыкино - были расчетливые и прижимистые. Но надо же мужику заработать на хлеб. И опять с утра до вечера весело стучали в селе топоры, и поднимались над фундаментом венцы сруба. Глядишь - на пустыре не только дом вырос, по и сарай, и амбар, и другие постройки. Уйдут мастеровые, и никто не запомнит их имен. Скорее всего, не плотников похвалят, любуясь новыми хоромами, а хозяина за его рачительность.
Так и кочевали мы из села в село, из волости в волость. Снашивались домотканая одежонка и лапти, тупились топоры и пилы, рубанки и фуганки. Зато острее становился глаз, точнее рука, богаче сметка - росло, оттачивалось мастерство. И мир с каждым месяцем, с каждым отходным сезоном расширялся: человек взрослел.
К четырнадцати годам и меня стали считать настоящим работником. Теперь можно было отправляться с артелью куда угодно. На этот раз мужики выбрали лесные массивы, расположенные по течению реки Большой Кундыш. Тамошний лесопромышленник набирал лесорубов, возчиков, сплавщиков и других специалистов по заготовке и вывозке древесины.
Собрав инструмент и пожитки, артель на двух подводах двинулась в путь. Самыми молодыми из нас были сын Арсентия-хромого и я; самыми опытными - мой отец и Степан Шадрин, которого за смелость и веселый нрав односельчане прозвали Стенькой Разиным. Когда Степан узнал, что мы с Ваней побаиваемся медведей, встречающихся иногда в дремучем лесу, он с усмешкой кивнул на топор и сказал:
– С этим струментом не токмо медведи, но в такие звери, как урядник, не страшны.
Да, отчаянным человеком был Шадрин. Не зря, видно, прозвали его Разиным...
Прибыв на место, мы прежде всего построили себе жилье - сруб с одним лазом и дырой вместо дымохода. И закипела работа: одни валили вековые деревья, другие обрубали сучья и складывали их в кучи, третьи распиливали стволы на бревна нужных размеров, четвертые отвозили их к берегу, чтобы весной снарядить плоты. У нас пухли руки и костенели мозоли, а у лесопромышленника разбухали карманы от капиталов.
Днем мужики грелись у костров, а на ночь забирались в свой продымленный балаган. Хлеб, запасенный на всю зиму, хранили в снегу. Перед обедом заледеневшую ковригу разрубали топором и отогревали ломти на огне.
Мыться было негде. Утром чумазые лесорубы выходили из своих жилищ и, наскоро перекусив, снова брались за топоры и пилы. Работа до упаду и тяжелый, не освежающий сон. И так изо дня в день, несколько месяцев подряд. А сразу после ледохода начинался лесосплав. Но об этом расскажу позже.
Весна позвала нас домой. Надо было вспахать и засеять свой надел земли, помочь матери возделать огород, починить крышу после зимних снегопадов и ветров.
Управившись со всеми домашними делами, мы с отцом начали плотничать у местных подрядчиков. А в конце лета 1914 года в Боркино пришла страшная весть: Россия снова вступила в войну. Заголосили бабы и ребятишки, закручинились мужики, глядя на этот взрыв отчаяния и безысходной тоски.