Четвертый Рим

Пьецух Вячеслав Алексеевич

Другое дело, что никакая человеческая теория, идущая вразрез с законами эволюции, не может быть осуществлена без того, чтобы не дать результата прямо противоположного тому, который предполагался. В нашем, российском случае это недоразумение объясняется тем, что Октябрьская революция стала итогом отнюдь не экономического, не общественного, а личностного развития, давшего отечеству несколько тысяч пламенных юношей и взбалмошных девиц, которые изначально пренебрегали синицей в руке ради журавля в небе, ложу темных идеалистов, нацелившихся года так за два, за три воспитать гражданина Неба из первобытного дикаря, конгрегацию неврастеников, не желающих знать того, что существуют учения, похожие на великую литературу

и рассчитанные на то, чтобы так учением и остаться, которые просто светят людям, как звезды, из которых, ясное дело, ни дома построить, ни яичницы не сжарить. Поэтому-то закономерным итогом великого Октября стало не общество свободных и равных людей, всячески обихоженных государством, а самый банальный лагерь, где верная пайка компенсирует неволю и рабский труд.

Между тем социалистический идеал в принципе достижим, и даже без особенной мороки достижим, жертв, обмана и безобразий; в нашем, российском случае для этого потребовалось бы сто пятьдесят лет кондового капитализма, которые накопили бы критическое количество, чреватое новым политическим качеством, вывели бы культурного работника, умеющего трудиться не за страх, а за совесть, культурного организатора, тонко знающего свое дело, и культурного потребителя, который обойдется двумя пальто, но поскольку в первой половине текущего века такие специалисты у нас были наперечет, то, разумеется, только симпатичные дети русской национальности могли совершенно поверить в то, что социалистическое счастье не за горами. И даже принимая в расчет, что герой на политическом поприще - фигура в высшей степени вредная, что среднестатистический человек - в той или иной степени идиот, желательно, чтобы борцы ставили перед собой какие-нибудь злобные, негуманистические задачи, авось и тут у них все выйдет наоборот.

В том-то все и дело, что мир заданно ориентирован в единственно возможном и посему в единственно правильном направлении, так что разворачивать его по своему бренному усмотрению - это выйдет себе дороже. В том-то все и дело, что природа вещей намного сильнее нас - большевики вон религию отменили, а все равно люди в подавляющем большинстве жили по-божески, добродетельно и невредно, и поставили-таки Достоевскому запятую - следовательно, как ни мудруй человек над природой вещей, все непременно вернется на круги своя, к тому роковому пункту, где наивный человек принялся мудровать; и Кромвеля природа вещей поставила, как говорится, на место, и Робеспьера, и даже Ульянова-Ленина, когда в двадцатом году он вынужден был вернуться к товарно-денежным отношениям, преступным с точки зрения правоверного коммуниста, как совращение малолетних.

Но поскольку что произошло, то произошло, невольно приходит на мысль: человечеству нужно изведать все; как ребенку, чтобы усовершенствоваться в деле жизни, нужно и воды в пруду нахлебаться, и с дерева упасть, и пару хороших трепок снести, как настоящему мужчине нужно познать много хорошего и дурного, чтобы иметь право сказать: "Я жил", - так и человечеству нужно было пройти через большевистский эксперимент, чтобы окончательно убедиться: синица в руке куда предпочтительней журавля в небе, как бы он наше воображение ни манил.

13

Когда Ваня Праздников воротился к ребятам, которые покорно его ждали в начале Сретенского бульвара, он был неразговорчив и сильно хмур. Сонька-Гидроплан, выждав немного, его спросила:

– Ну что, видел ты вредительскую старушку?

– Нет, - лениво ответил Ваня.

– Все равно надо что-то делать, - сказал Сашка Завизион, - нельзя пускать эту старуху на самотек.

– Ничего не надо делать, - печально возразил Ваня.

– Вообще ничего?

– Вообще ничего.

– Может быть, ты хочешь сказать, что не нужно выявлять вредителей и шпионов? Или, может быть, ты даже хочешь

сказать, что не нужно бороться против эксплуатации трудящихся капиталом?

– Я вот что, ребята, хочу сказать: эксплуатация трудящихся капиталом это, конечно, плохо, но ведь и когда люди болеют - тоже нехорошо, однако было бы глупо уморить все человечество для того, чтобы раз и навсегда избавиться от болезней.

– Кстати, насчет болезней!..
– вдруг загорелся Сашка Завизион.
– В здоровом социалистическом обществе больным не должно быть места, как в здоровой советской семье нет места уголовному элементу. Но вот что практически делать с больными, которые своим видом размагничивают партийно мыслящие слои, - это пока для меня секрет. Может быть, их, собак, тоже собирать в какие-нибудь специальные санатории, как говорится, с глаз долой, чтобы они не портили нам картину?..

– Ах, не умничай, пожалуйста!
– возмутилась Соня Понарошкина. Надоело!

– Во всяком случае, - сказал Сашка Завизион, - надо с кем-нибудь посоветоваться, провентилировать вопрос насчет контрреволюционной старушки, а то потом скажут, что мы дали уйти классовому врагу. А лучше всего обратиться к Павлу Сергеевичу, который на этих гадах собаку съел.

Соня отнеслась к этому предложению с пониманием, Ваня Праздников безразлично, видимо, исходя из того, что не надо ничего делать, даже протестовать, и через некоторое время ребята уже звонили в свиридоновскую квартиру.

Впустил их какой-то маленький мужичок с глупо-смешливой физиономией, похожий на старорежимного куплетиста; пройдя примерно до середины узкого и чрезвычайно высокого коридора, едва освещенного одной лампочкой, троица остановилась напротив директорской двери, почему-то полуоткрытой, и Ваня Праздников уважительно постучал. Никто не отозвался на стук, и ребята, переглянувшись в нерешительности, вошли. Они увидели огромный абажур белого шелка, низко нависавший над круглым столом, который был накрыт плюшевой скатертью с бахромой, внушительного вида буфет из карельской березы, с десяток стульев в полотняных чехлах, и все трое подумали про себя: пожалуй, старому большевику жить в такой роскоши не годится. В соседней же комнате они увидели Варвару Тимофеевну Свиридонову, которая неподвижно сидела на кожаном диване и глядела на старые домашние тапочки с дырами против большого пальца. Ребят и вид Варвары Тимофеевны поразил, и странный, тягостный запах, витавший в комнате, в котором было что-то от перестоявших цветов, то ли от долго не стиранного белья.

Варвара Тимофеевна вдруг сказала:

– Товарища Свиридонова срочно командировали в Магнитогорск.

– Ах ты, какая жалость!
– отозвался Сашка Завизион.
– А мы с ним хотели посоветоваться насчет одной контрреволюционной организации.

– Вы имеете в виду Политбюро ЦК ВКП(б)?

– Почему Политбюро?..
– с испугом осведомился Сашка Завизион.

Варвара Тимофеевна объяснила:

– Потому что это и есть главная контрреволюционная организация. Видите ли, в двадцать седьмом году банда перерожденцев под руководством Иосифа Джугашвили совершила государственный переворот и под шумок захватила власть. Ленинская программа социалистического строительства была свернута, и политбюрократы взяли курс на фашизацию государства.

– Ну вы это... даете!
– воскликнул Ваня Праздников с таким видом, как будто его только что разбудили.
– По крайней мере, доказательства у вас есть?!

– А вот, чтобы недалеко ходить: давеча был здесь фашист Зверюков, который собирает материалы на товарища Свиридонова как на затаившегося врага. Иными словами, сталинский приспешник хочет очернить кристально чистого коммуниста. К чему бы это?

Варвара Тимофеевна помолчала, потом как-то чудно похлопала глазами и вдруг тихо-тихо заговорила: