Четыре дня бедного человека
Шрифт:
Благородная душа! Помнишь эту благородную душу?
«Знайте, дети, когда у человека благородная душа…» Кровожадная, благородная душа! Кто-кто, а отец понимал это. Ты даже представить себе не можешь, какой это ужас — жениться на благородной душе, которая росла в «Уединении» — так назывался их загородный дом — и имела множество слуг. Отец происходил из судейских, как еще говорили в те времена. Представляешь, несколько поколений юристов, великолепных, безукоризненных судей. Они владели землями в провинции и входили в административные советы. Только Лекуэны потеряли деньги раньше, чем Найли. Видно, земли в провинции менее надежны, чем гвозди. Наш дед был весельчак, любитель танцовщиц, но имел несчастье подхватить сифилис, когда его еще не умели лечить. Ну-ка посмотри на меня, мой мальчик!
— У меня нет сифилиса…
— Ты красавчик! Мы оба красавчики! Умны и обладаем железной волей, верно? И конечно, оптимисты! Всем этим мы обязаны мамочке. «Дети мои, никогда не забывайте, кто вы такие!» Проклятье! Мы — Лекуэны и Найди! В первую очередь, разумеется, Найли. «Уединение», гувернантка, собственная горничная, пони… Помнишь, как мамочка нас попрекала? Тем, как ей было трудно нас вынашивать, и муками, какие она вытерпела, выпуская нас в этот мир, и своими хворобами из-за этого, и тем, что мы были злыми детьми, нарочно плакали по ночам, чтобы не дать ей спать. Черт бы побрал нашу мамочку! Отец, бедняга, помалкивал…
— Ты считаешь, папа был несчастлив?
— Блаженный идиот! Взгляни на его фотографии. Гляди, гляди! Переверни страницу.
Отец был высокий, худой, с большими залысинами и светлыми висячими усами. Сквозь стекла пенсне он смотрел в пространство взглядом одновременно строгим и в то же время мягким, на губах у него рисовалось какое-то подобие улыбки.
— Узнаешь улыбку?
Франсуа ответил «нет» и тут же понял, что солгал: именно такую улыбку он часто видит в зеркале.
— Запомни, мой мальчик, люди с такой вот мягкой улыбкой — это те, кто раз и навсегда отказался от всего.
Понимаешь, отказался бороться, чего-то ждать от других.
Такой человек закрывает ставни и сидит в одиночестве.
— Папа любил нас.
— Конечно. Потому и был не слишком весел.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что он нас знал. И прекрасно видел, куда мы катимся.
— Он любил маму.
— Он был предупредителен с ней. Никогда не повышал голоса, потому что знал: ничего это не даст. И вот он стал открывать маленькие радости в себе самом.
Каждое утро отец неспешно вышагивал в министерство и получал от этого удовольствие, безразлично, шел дождь или сияло солнце. Он придумывал маленькие радости, понимаешь? Для одного себя. И это вызывало у нашей мамочки особенную ярость. «Сразу видно, что ты настоящий Лекуэн!» Припоминаешь? Она ведь, когда злилась, и тебя называла Лекуэном? Ну сам подумай.
Быть всего лишь женой столоначальника в министерстве общественных работ! Довольствоваться одной-единственной служанкой и проводить отпуск в гостинице для среднего класса! Кстати, ты часто виделся с матерью в последние годы?
— Каждую неделю навещал.
— С женой?
Франсуа промолчал.
— Ну конечно! Где была моя голова? Дочь старьевщика!
— Отец Жермены был антиквар.
— Вот оно! Твоими устами говорит мамочка! Поверь, Франсуа, ты просто потрясающе похож на нее. Вот еще чуть захмелеешь и начнешь плакаться на свои несчастья.
Ты, наверно, рассказываешь о них первому встречному в бистро. Как мамочка! Господи, она просто обожала несчастья! Млела от них. Готова была молить Боженьку, чтобы тот пролил их потоком на наши головы. А ведь отцу так хотелось жить! Ты хотя бы понимаешь, что значит слово «жить»? Нет, не так, как ты или я. Я и не считаю, что жил. Я ведь тоже из этой семейки. Просто жить! Единственное, чему нас не научили. Страшное табу, неприличие из неприличий. А отец знал, что это такое.
У него был к этому дар. Видел бы ты его глаза, когда ему встречалась смазливая девица с хорошо наполненной пазухой! И видел бы мамочкины глаза! Она за милю чуяла любое поползновение к жизни. Отец бросал взгляд, всего один, и потухал. Это было не для него. Ему оставались книги, газеты, вечерние часы. Короче, крохи независимости. А сейчас я открою тебе одну вещь, которой ты, наверное, не знаешь. Мне неизвестно, когда это началось.
Обнаружил я это совершенно случайно, совсем как твой сын нынче вечером. И может, твой Боб тоже когда-нибудь вспомнит про сегодняшнее открытие. В последние годы отец после службы заходил в небольшой бар на углу улицы Вано глотнуть по-быстрому стаканчик. «Простите, что предлагаю вам только чай, но мы не держим в доме спиртного, — разливалась мамочка, когда к нам приходили гости, и добавляла:
— Жюль совершенно не пьет». А Жюль ежедневно заливал втихаря за галстук один-два стаканчика. И еще Жюль время от времени, чтобы проветриться, заглядывал в публичный дом на улице Сен-Сюльпис. Я это точно знаю, видел, как отец оттуда выходил. Потом я и сам посещал это заведение, так что могу о нем рассказать. Могу даже сказать, что ходили туда в основном провинциальные кюре.
Выходит, и отец был такой же, как дядя Леон?
— Теперь ты понимаешь, мой мальчик?
А что он должен понимать?
— Они катились вниз, и ничем это нельзя было остановить. У отца с матерью все было еще пристойно.
Доказательство — то, что ты ничего не замечал. А теперь посмотри на себя, посмотри на меня — Рауль разворошил черновики писем. — Сознательный и деловитый попрошайка… А ведь такие письма могла бы писать и наша мамочка, будь у нее чуть поменьше гордыни. «Милостивый государь, я честный человек. Именно потому, что я честен, я не смог занять места, которое заслуживаю, ибо все расхватали мошенники. Я из хорошей семьи, получил прекрасное воспитание, прекрасное образование и прошу лишь дать мне возможность проявить себя. Прошу у Вас любое, самое незначительное место, а если Вы лишены такой возможности, то.., тысячу, пятьсот, сто франков, сколько Вам подскажет Ваше благородное сердце… Нет? Тогда пятьдесят, двадцать франков. Я их Вам возвращу… Уверяю Вас, я честный человек. Но у меня жена в больнице, у сына единственная пара башмаков на любую погоду, а у дочурки слабые легкие, она в горах, и мне нужно платить за ее содержание».
Бедняга! И все это ради того, чтобы втихомолку выпивать по рюмашке. Кстати, ты не бегаешь высунув язык по улицам за проститутками? Еще нет? Скоро будешь. Ладно, не злись. Я ведь ничуть не лучше тебя.
И наш милый Марсель тоже.
— Марселю повезло.
Но, видимо, Рауль решил довести до конца эту убийственную игру.
— У него есть одно несомненное преимущество перед нами: он законченный подлец.
— Не правда! — запротестовал Франсуа, но как-то вяло, скорее, из принципа.
— Ты любишь Марселя? Хочешь сказать, что когда-нибудь испытывал к своему брату Марселю хотя бы каплю привязанности?
— Не знаю.
— Он одалживал у тебя деньги, когда был студентом?
— Да.
— А ведь ты был еще мальчишкой. Конечно, он их возвращал. Марсель был достаточно умен, чтобы понимать: долги надо отдавать, даже с процентами. Признайся, он ведь платил тебе проценты?
— Да, было. В течение нескольких лет.
— Ему хотелось выглядеть безукоризненно, и каждый вечер он сам гладил себе брюки. Помнишь, что однажды сказал ему папа? Не знаю, что там Марсель сделал.
Думаю, нехорошо говорил о девушке, с которой накануне куда-то ходил. Мне запомнился тон, даже не возмущенный, а скорее печальный, каким отец произнес: