Четыре дня белых ночей
Шрифт:
— Вот, значит, почему волосья-то у тебя такие.
— Ага, — просто ответил Сергий.
3
Вечером они сидели у костра, смотрели на огонь. Блики бегали по их лицам, плясали в воздухе, сновали, как зайцы, по черно-серой высоченной стене Соловецкой крепости, громоздящейся совсем рядом, метрах в семидесяти.
Восточный ветер, не шибко сильный, но настойчивый, пластался по земле, бросался на огонь из-за их спин, словно яркими цветными лентами играл огненными языками, раскидывал их в разные стороны.
— Слушай, Серега, чего ты в попы записался, не понимаю? — спрашивал Феофан.
Вопрос в такой его постановке явно не нравился Сергию, он ежился от таких вопросов и отвечал неопределенно:
— Я еще не имею чести именоваться попом, этого звания еще необходимо достичь.
— Да ла-а, достичь, тоже мне, — ехидничал Феофан. Ему почему-то нравилось подтрунивать над беспросветной религиозностью малохольного Сергия. Феофан был вполне подготовлен к этому полученным образованием и насквозь атеистическим колхозным бытом. Чтобы крепче уесть, он и имя специально коверкал, называл Серегой. Хотя такое имя явно не подходило.
— Волосья длиннее отрастить да крест на пузу нацепить — вот и поп. Тоже мне сан!
— Прошу вас в таком тоне по вопросам, касающимся православной религии и веры, не говорить!
Сергий поднялся, видно, собрался уходить. Феофан понял: перебрал с атеизмом. Жалко будет, если этот богомолец уйдет. Забавный парень.
— Ну-ну, я же шутя, что ты, не понимаешь шуток? Шутки-то надо понимать, брат ты мой!
— Это не шутки, а богохульство, мне это неприятно, — с обидой в голосе возразил Сергий.
— Да прости, чего там! — рубанул воздух рукой Феофан. — Не буду больше, честное слово! Ну балбес я, вот и все.
Сергий поколебался, но все же присел на свою чурку, и Феофан обрадовался.
— Давай-ка посмотрим лучше, что там у нас с ухой-то, — он засуетился с ложкой над кастрюлей, достал кусок картошины, куснул, оскалив, чтобы не обжечься, крупные редковатые зубы. — О-о! Готово! Давай-ка, Серега, окуньков, булькай их. Эх ты, благодать.
Потом они ели уху и нахваливали. Феофан хлебал быстро и шумно, скорехонько навернул миску, налил еще. Уха шла в охотку. Сергий работал ложкой более степенно, в движениях его не было суеты. Обстановка разряжалась, и, чтобы совсем закрепить отношения, Феофан размечтался:
— Эх, не хватает сейчас чего-нибудь более градусного, как бы к ушке-то, а? Отняли у народа радость…
— По-моему, правильно сделали, что отняли. Это не радость, а бедствие великое, — вежливо, но довольно определенно заявил Сергий, обжигаясь ухой.
Занятный фрукт! И когда ели уху, и когда пили чай, заваренный на брусничном листе, у Феофана зудели вопросы, но он не спрашивал пока, остерегался. Но чай размягчает... Сергий после чая маленько осоловел, в полуприщуренных зеленых его глазах засветилась благодать, и он глядел на небо, на звезды. Там, в вышине, среди звезд гулял шалый и чистый, прилетающий с моря ветер — «всток», обдувал их, сдувал с них пылинки, а звезды светили радостно, крупно, помаргивали гранеными краями. Средь звезд, будто разрубленный пополам медный пятак, надраенный до золотого блеска, ярче всех рдел и покачивался от ветра нарождающийся месяц.
— Серега, ты не злись, ты мне скажи все-таки, чего ты вдруг, это, как бы тебе... в богомольцы-то? — Феофан выбрал все-таки момент, спросил.
— А зачем это вам? — оторвался от звезд Сергий.
— Понимаешь, интересно, спасу нету! Не встречал таких…
Сергий обхватил колени руками, маленько запокачивался сидя.
— Я людей люблю, понимаете…
— Да и я вроде как, ну и что? — осторожно заспорил Феофан, но сразу же честно признался: — Не всех, конечно…
Феофан вспомнил тут тех, с кем не пошел бы в разведку.
— А я всех.
— Да всех же нельзя! Такие гады есть! — загорячился Феофан. — Их стрелять надо, а не любить! Вон бригадир наш, к примеру... Вредитель!
— Не вредитель он, просто заблудился.
— Тоже мне, овечка, заблудился в травке, как же! Это принципиальный гад! Все делает, чтоб людям навредить!
— Он заблудился, потому что потерял в людском мире свою душу. Как только он ее найдет, обретет покой. Не виноват он в том, что не нашел пока.
— Это у Пищихина-то душа? Ну вряд ли! — горячо возразил Феофан. Он не верил в наличие этого предмета у Пищихина.
— Душа есть у всякого. Просто человек и душа часто живут в разладе. Когда они обретут единство, наступит гармония и все люди будут счастливы. Люди не виноваты в том, что заблудились, их толкают на это дурные силы. Всякий человек изначально достоин уважения.
— Всякий? — удивился Феофан.
— Всякий.
— Ну ты даешь... Ладно, тебя лично когда-нибудь обманывали?
— Обманывали. Много раз.
— Например?
— Например, вчера у меня украли все деньги. Теперь не знаю, как уехать отсюда.
— Так, тогда вопрос, — Феофан напрягся и спросил звонко — вопрос был важный: — Что бы ты сделал, если бы нашел сейчас этого вора?
Сергий ответил убежденно, как будто это само собой разумелось. Видно было, что не притворялся, не выпендривался:
— Я бы попытался его вразумить, показать, что нехорошо это — брать чужие деньги.
— И он бы тебя послушал! — хлопнул себя по коленке Феофан. Он поражался Сергиевой наивности.
— Может, на первый раз и нет, не спорю. Но человеку надо чаще напоминать, что он прежде всего человек, что главное его предназначение — приносить людям добро.
— Чудак ты! — не уставал удивляться Феофан. — Кто так с вором беседует? По сусалам ему, а потом в тюрягу. Там ему место, гаду!
Сергий тряс, протестуя, длинными густыми волосьями и гнул свое.
— Вот чудак, а!
Сергий какое-то время молчал. Он сидел на чурбачке, упершись локтями в колени, и тихонько, плавно покачивался.
Сощуренные глаза его глядели куда-то в самую дальнюю даль, за горизонт, туда, где простиралась во всю ширь блеклая бледно-розовая заря, — отсвет ненадолго спрятавшегося за морской краешек и готового вот-вот вынырнуть солнышка.