Четыре года
Шрифт:
– Ты что, оглох, бугай? Занеси капусту в чулан. Тебе же принесла, пьянчуге, нашинковать!
– Чего раззявила плевало? Человек отдыхает. Пришел с работы.
– А я что, с блядок пришла, паразит?
– Это кто же паразит? Рабочий класс, что ли? Вкалыватель?
– В кровати ты вкалыватель. Помотался бы ты между станками, как мы мотаемся.
– Знамо дело. За сто десять рубликов в месяц. У нас при социализме каждому по труду. Тебе за твое мотание сто десять, а мне за мой труд четыреста.
– Ах, так? Ну, погоди-ко, я те покажу социализм!
Холодный ужин и пустая
Как и при всякой ссоре, через несколько дней все улеглось, все забылось, все успокоилось. Алексею, во всяком случае, казалось, что не может у нее быть никакого продолжения.
Но через четыре месяца, еще более неожиданно, чем если бы вместо газировки в цехе поставили краны со "Столичной", именно на их участке в соседней бригаде появилась Варвара. Появилась в брезентовой робе, со щитком, взяла электрод и пошла варить шов.
Бригада поначалу только ахнула. Потом все ринулись смотреть, как там у нее получается. А получалось неважно. Шов шел неровно. Электрод клевал. Варвара часто отрывала от лица щиток. Было ясно, что еще до конца смены глаза у нее будут, как песком засыпанные. Мужики охальничали. Но все их соленое остроумие, казалось, отскакивало от брезентовой робы. Тогда бригада повернулась к Алексею, застывшему, как чугунная болванка.
– Что же ты скрывал от нас? Мы бы встречу сварганили.
– Леха, ты ее на своем электроде так обучил?
– Не, робяты, у Лехи электрод варит ровно. Али клюет? А, Леха?
– Подите вы все…
А что ему было ответить? Объяснить, что он и понятия не имел обо всем этом, что он и не ведал, когда Варвара училась электросварке? Доказать, что у него нет никакой такой власти в собственной семье? Так ведь засмеют еще больше. И поделом. Ну, Варвара, погоди!
В тот день Алексей со злости выработал полторы нормы. Мог бы и более, да мрачные мысли отвлекали его. Тогда он надолго замирал, уставившись в осточертевшее тело трубы.
Ну, а дома!.. Конечно, оно и раньше случалось надраться и воевать с Варварой. Но без рук. А тут наутро Варвара пришла в цех, закрытая платком, и целый день щиток от лица не отрывала, чтобы никто не разглядел фонаря, взбухшего под глазом.
Фонарь под глазом постепенно рассосался. Заработала она за первые две недели поменьше мужиков, но значительно больше, чем у себя на ткацкой фабрике. Мужики курили, болтали о бабах, о политике, а она молча вкалывала по привычке, как раньше у себя между станками, где даже сбегать в уборную не всегда успеешь. По вечерам приходилось закапывать в глаза, чтобы хоть на время унять боль и зуд. Но ничего. Постепенно дело пошло. И шов стал не хуже, чем даже у Алексея. Ровная красивая спираль без подтеков и перерывов. И заработок через три месяца сравнялся с Алексеевым. И помирились потихоньку. Алексей даже взаправду забыл, с чего оно все пошло.
Еще по весне в цехе начались тревожные разговоры: мол, в Киеве, в таком-растаком институте роют им могилу, автомат для сварки выдумывают. А давеча в экспериментальном цехе автомат уже испытывали. Чего-то у них там не ладилось. Говорили, что будут доделывать. А уж как доделывают, оно известно. Годик займет, а то и другой, если будут работать, как у них в цехе. А с чего бы им в институте работать лучше? Потом пока еще освоят изготовители, пока внедрят в производство. Автоматом можно варить трубы. Ну а все другое прочее? В конце концов, на трубопрокатном свет клином не сошелся. Можно пойти на стройку. Что и говорить, на морозе работать похужее, да и расценки вроде пониже. Но, говорят, прорабы здорово приписывают, чтобы рабочий класс не сбежал, где платят пошибче. Авось обойдется.
Но все-таки новая тревожная тема поселилась в перекурах между "Футболом-Хоккеем", бабами и международным положением.
И надо же, чтобы именно в это время на цеховой доске объявлений появился плакат, яркий такой плакат о том, что Варвара отколола кругом бегом полторы нормы и заработала шестьсот рублей в месяц.
Уже тогда ребята предупредили Алексея: "Уйми свою бабу". А он не послушался, не унял, не почуял даже опасности. Сдуру сам стал потихонечку вкалывать, чтобы получка была не меньше, чем у Вари. Да где там! Она ведь привыкла без перекуров и, как только здесь наловчилась, пошла варить, будто шныряла между ткацкими станками.
В тот месяц, когда она выработала две нормы, собрались не только свои, но даже из соседней бригады, а у них там был член бюро райкома партии. Сварщик вообще не дюже, да и человечек дерьмовый, но, когда дело касалось денежных интересов, не отрывался от своих.
Разговор пошел серьезный.
– Мы, Леха, предупреждали тебя.
– Что ж она, сука, делает? Она ведь глотку нам режет.
– Чего лаешься? Будя…
– Будя, будя. Сукой, може, обзывать и не стоит, да ведь он прав. Глотку не глотку, а расценки срежут.
– А ты тоже, говнюк, тянуться стал. Мы что, не можем? Так ведь не станут нам платить такие деньги. Понимаешь ты, сиволапый? Ведь ты получаешь больше профессора в университете.
– А може, не станут резать. Може…
– В общем так. Не уймешь бабу, кости тебе обломаем.
– Правильно. Это тебе по блату, потому что ты наш кореш. А она -чужая.
– Мы не хотим зла твоим пацанам, но ведь всяко случается. С током работаем. Только пойми, что и у нас есть пацаны.
– А при новых расценках уродоваться придется за те же рублики – не работать, а вкалывать.
Утром Варвара пришла на работу с огромным фонарем под глазом. Обе бригады отметили, что Алексей честно выполнил принятую накануне резолюцию.
То ли по причине фонаря, то ли по причине понимания, кто глава семьи независимо от величины зарплаты, Варвара не выполнила дневной нормы. Но было поздно. В тот день срезали расценки на сорок процентов.
Еще один день ушел на просьбы, увещевания и даже намеки: мол, может пострадать зарплата начальника участка, начальника цеха и даже выше, а того гляди – не только зарплата.