Четыре сестры
Шрифт:
– Я замерзла! – проныла Энид.
– Простыни сырые, – объяснила Женевьева. – Скрипят, когда на них ложишься.
– Зрииикссзеее! – зашипела Энид, довольно точно имитируя скрип голой пятки по непросушенному полотну.
– Этого бы не было, если бы ты проветривала постель, – заметила Шарли. – Каждое утро я тебе это повторяю.
– Зрииикссзеее… Зрииикссзеее…
– Алле-оп, довольно. Баиньки! – скомандовала Женевьева.
Она выключила утюг и поставила его на подоконник, терпеливо намотав шнур на подставку. Женевьева все делала только так: тщательно и аккуратно, потому что ей хотелось, чтобы Виль-Эрве хорошо выглядел.
– Мои окна крепко закрыты? – спросила Энид, забираясь в нагретую постель.
Шарли проверила шпингалеты, ставни, батарею. И сказала высунувшемуся из-под одеяла носику, что все в порядке, ну-ка спать! – и поцеловала этот носик, Женевьева тоже, и две старших покинули комнату младшей.
Энид окончательно спрятала краешек ноздри, который еще высовывался. Остались только глаза, черные-пречерные, оглядывавшие комнату слева направо и обратно. То есть от комода к панелям, от панелей к комоду, где глазок на деревянной дверце был так похож на лягушку, ныряющую в третий ящик.
Энид осторожно выпростала плечо, потом руку и издала что-то вроде «шк-шк-шк» уголками губ. Из темноты тотчас вынырнули две серые тени. Эти две тени знали, что надо сидеть тихонько, ни звука, пока не услышат это «шк-шк-шк». Сигнал, что враг (Шарли, на минуточку) уже далеко. Роберто и Ингрид свернулись в складках одеяла и тут же уснули. Иногда, правда, они поводили ушами – это означало, что, хоть буря их не особо впечатляет, все же забывать о ней не стоит.
– Ничего страшного… два, три, четыре… совсем ничего, – вдруг сказал папа. – Вспомни… шесть, семь… тот ураган… нет, правда… девять, десять… ты была слишком мала, ты не можешь… одиннадцать, двенадцать, тринадцать… помнить…
Он отжимался от пола в ритме ветра. Как и мама, он всегда появлялся в самый неожиданный момент. И, по своему обыкновению, был непричесан.
– Ты непричесан, – сказала ему Энид довольно строго. – И носки у тебя разного цвета.
– Семнадцать, восемнадцать… а? – Он проверил. – Точно. К счастью… двадцать один… есть ты, чтобы мне это сказать.
– Ты пришел поцеловать меня?
Он встал и поцеловал ее крепким и звучным поцелуем, от которого стало щекотно и захотелось смеяться. Она засмеялась. Ладно, пусть папа всегда непричесан, зато от него хорошо пахнет и он ее смешит. Девочка всмотрелась в него, вдруг посерьезнев.
– Это долго – вечность? – спросила она.
И он, конечно, тут же исчез. Можно было догадаться. С тех пор как папа умер, он больше не отвечал на вопросы.
Энид полежала немного, слушая, как ставни рвутся с петель, точно собаки с цепи, как трещат деревья и волны бьются об утес, словно хотят сровнять его с землей.
Она вздохнула, долго, громко, не перекрыв, однако, шум ветра, потом заткнула уши, зажмурилась и уснула.
Леденящий душу вой разбудил ее среди ночи.
3
Лестница как бездонная пропасть, или Что за дела?
Она рывком села. Потом снова зарылась в подушку, дрожа от ужаса. Значит, буря не кончилась? Энид склонила голову и прислушалась не дыша.
Снаружи что-то хрустело и скрипело одновременно! И у девочки шевельнулось нехорошее предчувствие, что грядет большая беда.
Она зажгла ночник. Ингрид и Роберто тоже проснулись и были настороже, их носы трепетали, усы топорщились. Энид спрыгнула с кровати, быстро сунула ноги в тапочки, подхватила кошек под мышку и побежала к двери.
Стена тьмы выросла перед ней. Выйти невозможно. Невозможно разглядеть ничего в коридоре, ничего из того, что она видела по миллиону раз в день! Где паркет? Где стены, обитые красивой тканью в полоску? А красный сундук? Ничего не видно.
У носков ее тапочек разверзлась черная бездна. Она застыла на пороге, как на краю высокого обрыва. Если она выдвинет хоть пальчик, ее немедленно засосет бездонная пропасть.
Ее бросило в дрожь. Кошки, почувствовав ее страх, вцепились когтями в рукава пижамы.
– Почему это ты не спишь?
Щелк.
Вспыхнул свет. Все оказалось на своих местах. Паркет. Красный сундук. Стены. Обои в полоску. Это был тот самый коридор, который она знала, видела каждый день, по которому скользила в носках, когда натирали пол, старый добрый коридор Виль-Эрве. А посреди коридора стояла Женевьева в ночной рубашке и смотрела на нее довольно строго.
– Что ты тут делаешь в темноте? А кошки? Что они делают с тобой? Энид отпустила двух пушистиков, и они побежали вниз по Макарони с самым невинным видом.
– Я не могла найти выключатель!
– Это не объясняет, почему кошки не в своей корзинке, а ты не в своей кровати.
– Я услышала крик, как будто кому-то очень больно, он меня разбудил, и я испугалась и…
– Это клен. Весь трещит от ветра, но пока держится. А ну-ка живо! В кровать!
Энид вздохнула с облегчением, крик все-таки не был настоящим криком, но ей все равно было тревожно. Ведь в большом клене, который трясло и качало во все стороны, белочка Блиц и летучая мышь Свифт, наверно, умирали от страха в своих дуплах.
– Хочешь горячего молока? – предложила Женевьева.
Да, сделав вам выговор, Женевьева всегда потом старалась доставить удовольствие.
– Не-а, – помотала головой Энид.
– Тогда баиньки. Укройся одеялом с головой, и ничего не услышишь. Энид не стала возражать, что так и делала с самого начала, но все равно всё слышала. Хорошо Женевьеве говорить! Она-то спала в кровати прадедушки Эфрема, эта кровать закрывалась, как шкаф. Единственное сейчас место в доме, где буря, должно быть, беспокоила не больше, чем шорох бумаги. Честно говоря, Женевьева заняла эту кровать, потому что остальные сестры ни за что не хотели «спать в ящике». Теперь она ее обожала и ни за что никому не уступила бы.