Четыре сезона
Шрифт:
– У тебя была здесь девушка, Эд? Ты же знаешь, как мы с отцом относимся к подобным вещам. – И после паузы: – Она забыла носовой платок…
Чико уставился на нее, не в силах выразить словами, как он ее ненавидит, какая же она дрянь, грязная сука, сумевшая выбрать момент, чтобы вонзить ему кинжал в спину, зная, что защититься он не сможет.
«Ну, что же ты замолк, ублюдок? – говорили ее спокойные, карие глаза. – Тебе же известно, что было между нами незадолго до его гибели. Что, Чико, слабо рассказать отцу? Как же, так он тебе и поверил… А если и поверит, ты же понимаешь, что он этого не
Сэм, услыхав слова Вирджинии, ринулся на Чико словно бык на красную тряпку:
– Ты что, засранец, трахался в моем доме?!
– Сэм, что за выражения, – проговорила укоризненно Вирджиния.
– Поэтому ты и отказался поехать с нами?! Чтобы тут потра… Чтобы вы…
– Ну, давай же, продолжай! – крикнул Чико, чувствуя, что вот-вот разрыдается. – Ты что, ее стесняешься?! Да она и не такое слыхала и видала! Давай же, договаривай!
– Убирайся, – глухо проговорил отец. – Пошел отсюда вон, и не возвращайся, пока не надумаешь попросить прощения у матери и у меня.
– Не смей! – взвизгнул Чико. – Не смей звать эту суку моей матерью! Убью!
– Прекрати, Эдди! – раздался вдруг тонкий вскрик Билли. Ладони все еще закрывали его лицо. – Перестань орать на папочку! Ну, пожалуйста, прекрати же!
Вирджиния стояла в дверном проеме без движения, вперив уверенный, невозмутимый взгляд в Чико.
Сэм, отступив, тяжело опустился на стул и уронил голову на грудь:
– После таких слов, Эдди, я даже смотреть на тебя не хочу. Ты даже представить себе не можешь, какую мне причинил боль.
– Это она причиняет тебе боль, не я! Ну, почему до тебя никак не доходит?!
Он молча, не поднимая глаз на Чико, намазал хлеб горчицей и так же молча его сжевал. Билли рыдал. Карл Стормер и «Кантри Баккаруз» пели по телевизору «Драндулет мои старенький, но бегает еще дай Бог!»
– Прости его, Сэм, он сам не понимает, что болтает, – мягко произнесла Вирджиния. – Это все переходный возраст…
Змея снова победила, думает Чико. Все, конец.
Он поворачивается, направляясь к выходу. У двери он останавливается и зовет Вирджинию по имени.
– Что тебе, Эд?
– Я сломал ей целку, – говорит он. – Иди взгляни: на простыне кровь. Что-то такое промелькнуло у нее во взгляде… Нет, показалось.
– Уйди, Эд, прошу тебя, уходи. Ты насмерть перепугал Билли.
Он уходит. «Бьюик» снова не заводится, и он уже решил отправиться пешком под проливным дождем, когда движок в конце концов прокашлялся. Прикурив, он выруливает на шоссе 14. Что-то стучит в моторе… Плевать, до Гейтс-фолз он как-нибудь доберется.
Чико бросает прощальный взгляд на «додж» Джонни.
Джонни предлагали постоянную работу на ткацкой фабрике в Гейтс-фолз, но лишь в ночную смену. Работать по ночам он был не против, говорил он Чико, к тому же там платили больше, чем на автодроме, но, поскольку отец работал днем, то Джонни пришлось бы в это время оставаться с ней наедине, в соседней с Чико комнате, а стены в доме тонкие, и слышно все великолепно… «Я не смогу с ней ничего поделать, – оправдывался Джонни перед Чико. – Ведь я прекрасно понимаю, что будет с ним, если он узнает. Но, видишь ли, я просто не в состоянии вовремя остановиться, она же этого и не желает. Ты понял, что я имею в виду,
Убил Джонни. Нет, не «мустанг» его убил, а эта сучка мачеха, таи что давай, старый драндулет, бывший когда-то «бьюиком», кати себе в Стад-сити и не глохни по дороге… Вот только бы еще избавиться от постоянно преследовавшего его запаха паленой резины, да от кошмарного видения кровавой массы, бывшей его братом Джонни, расплющенной между «мустангом» и «шеви», с торчащими из дыр в белой футболке сломанными ребрами, от ослепительно-белого столба огня, взметнувшегося ввысь, от неожиданно резкой бензинной вони…
Чико изо всех сил жмет на тормоз, распахивает дверцу и, сотрясаемый судорогами, выблевывает противную желтую массу в снег и грязь. Потом еще раз и еще… Мотор готов уже заглохнуть, но Чико вовремя жмет на стартер. Тело его дрожит. Мимо проносится новенький белый «форд», обдавая «бьюик» грязной водой из громадной лужи.
– Торопится в Стад-сити, – бормочет Чико. – Фу, мерзость…
Во рту у него остался противный привкус рвоты. Даже курить было противно. Поспать бы сейчас… Что ж, он, наверно, сможет переночевать у Денни Картера, а завтра будет видно, что делать дальше. Старый «бьюик» покатил вперед по шоссе 14.
Глава 8
Чертовски мелодраматичная история, не так ли?
Я ведь отлично понимаю, что никакой это, конечно, не шедевр, и что на каждой странице моего опуса следовало бы поставить штамп: «Творение литературного ремесленника-недоучки», чем сие сочинение и является на самом деле. Сплошное заимствование, да еще с претензией: хемингуэевский стиль (исключая явное злоупотребление настоящим временем – к месту и не к месту), фолкнеровский сюжет… В общем, несерьезно. Нелитературно.
Но даже явная претенциозность не в состоянии завуалировать тот факт, что эта чрезвычайно эротическая вещь вышла из-под пера молодого человека, чрезвычайно неопытного в таких делах (прежде чем написать «Стад-сити», я переспал всего лишь с двумя девушками, причем в обоих случаях показал себя гораздо слабее моего героя Чико). Отношение автора к прекрасному полу выходит за рамки простой враждебности, неся в себе некое омерзение: две героини «Стад-сити» – потаскухи, а третья – глупенькая пустышка, из которой так и сыплются пошлости, вроде «Я так люблю тебя, Чико» или «Ты разве не зайдешь ко мне? У меня есть кое-что вкусненькое». Напротив, Чико – настоящий парень-работяга, не выпускающий сигарету изо рта, прямо-таки передовой представитель трудящейся молодежи, любимый герой Брюса Спрингстина (которого, по правде говоря, никто еще не знал в то время, когда рассказ мой появился в студенческом литературном альманахе – между поэмой под названием «Воплощения моего Я» и эссе о молодежном матерном жаргоне, написанном на этом самом жаргоне). Короче, неопытность и неуверенность автора в себе ощущается в каждой фразе этого, с позволения сказать, произведения.