Четыре сезона
Шрифт:
По крайней мере, это объясняло то, что во время моего первого посещения кто-то заметил Норману Стету, что он должен был бы приберечь свою историю для Рождества. Я готов был спросить Стивенса еще о многом, но увидел предостережение в его глазах. Это не означало, что он не ответит на мои вопросы. Скорее, что я не должен их задавать.
«Что-нибудь еще, мистер Эдли?»
Мы остались одни. Неожиданно холл показался мне более темным, лицо Стивенса бледнее, а его губы ярче, чем всегда. В камине выстрелило полено, и красный отблеск скользнул по полированному паркету. Мне показалось, что я услышал что-то напоминающее звук удара в тех отдаленных комнатах, куда я еще
«Нет, – сказал я не совсем ровным голосом. – Думаю, что нет».
«Что же, спокойной ночи», – попрощался Стивенс, и я вышел наружу. Я слышал, как тяжелая дверь захлопнулась за моей спиной. Щелкнул замок. Я шел навстречу огням Третьей авеню, не оборачиваясь и, в какой-то мере, боясь посмотреть назад, словно мог бы увидеть нечто ужасное, следующее за мной по пятам, или обнаружить что-то, о чем лучше не догадываться. Я дошел до угла, увидел такси и помахал ему.
«Опять истории о войне?» – спросила Эллен, когда я пришел. Она лежала в постели с Филиппом Марлой, единственным любовником, который у нее был. «Была одна история или две, – ответил я, вешая пальто. – В основном я читал книгу».
«Только когда ты не хрюкал».
«Согласен. Когда не хрюкал».
«Послушай-ка вот это: „Когда я впервые увидел Терри Леннокса, он был пьян и сидел в серебристом „Роллс-Ройсе“ у террасы „Танцоров“. Эллен продолжали: „У него было молодое лицо, но белые, цвета кости, волосы. Судя по его глазам, можно было сказать, что каждый волос на его голове был крашеным, однако он выглядел как и любой другой красивый молодой парень, тративший слишком много денег на кабак, который и существует для этой цели и никакой другой“. Неплохо, а? Это…“
«Долгое прощание», – сказал я, снимая ботинки. – Ты читаешь мне один и тот же отрывок раз в три года. Это часть твоего жизненного цикла.
Она наморщила нос: «Хрю-хрю».
«Спасибо».
Она вернулась к книге. Я вышел на кухню и взял бутылку виски. Когда я возвратился, Эллен оставила книгу открытой на одеяле и пристально посмотрела на меня: «Дэвид, ты собираешься вступить в этот клуб?»
«Я думаю, что это возможно… если меня попросят». Я чувствовал себя неуютно. Вероятно, я еще раз сказал ей неправду. Если бы существовало членство в 249Б на 35 улице, я бы уже был членом клуба.
«Я рада за тебя, – сказала она. – Тебе необходимо что-то постоянное сейчас. Я не уверена, что ты отдаешь себе в это отчет, но тебе это нужно. У меня есть Комитет по правам женщин и Театральное общество, и ты тоже нуждался в чем-то».
Я сел на кровать рядом с ней и взял «Долгое прощание». Это было новое издание в светлой обложке. Я помнил, как я покупал оригинальное издание в подарок на день рождения Эллен. В 1953.
«Мы что, уже старые?» – спросил я ее.
«Боюсь, что да», – сказала она и ослепительно улыбнулась.
Я положил книгу и коснулся ее груди: «Слишком стара для этого?»
Она потянула на себя покрывало с видом великосветской дамы, а потом, хихикая, сбросила его ногой на пол.
«Побей меня, папочка, – сказала она. – Я плохо себя вела».
«Хрю-хрю», – ответил я, и мы оба рассмеялись.
Наступил предрождественский вторник. Этот вечер был похож на все остальные, за исключением двух обстоятельств. Было больше народу, возможно, не меньше восемнадцати человек. И остро ощущалась атмосфера возбужденного обещания. Иохансен лишь бегло пробежал глазами свою газету и присоединился к Маккэррону, Хьюгу Биглмэну и ко мне. Мы сидели у окон и говорили о том о сем, пока неожиданно не завели горячий и часто смешной спор о довоенных
Была еще, – сейчас, когда я думаю об этом, – и третья особенность: Стивенс приготовил великолепный пунш. Он был мягким, хотя и с ромом и специями, и подавался из невероятного кувшина, похожего на ледяную скульптуру. Беседа становилась все оживленней по мере того, как уменьшался уровень пунша в кувшине.
Я перевел взгляд в сторону маленькой двери, ведущей в бильярдную, и был поражен, увидев, как Уотерхауз и Норман Стет засовывали бейсбольные карточки в какое-то подобие цилиндра. При этом они громко смеялись. Повсюду образовывались, а потом расходились грудой людей. Становилось все позднее… и наконец, когда наступило время, в которое обычно все начинали расходиться, я увидел Питера Эндрюса, сидящего перед камином с каким-то пакетом в руке. Он бросил его в огонь не распечатав, и через мгновение пламя заплясало всеми цветами спектра, пока вновь не стало желтым. Мы расставили стулья по кругу. Через плечо я Эндрюса увидел камень с выгравированным изречением: СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ. Стивенс скользил среди нас, забирая бокалы и возвращая их с бренди.
Слышались негромкие пожелания «Счастливого Рождества» и «Это гвоздь сезона, Стивенс», и я впервые увидел, как здесь расплачивались, протягивая десятидолларовую и даже стодолларовую бумажку.
«Спасибо, мистер Маккэррон… мистер Иохансен… мистер Биглмэн…»
Я прожил в Нью-Йорке достаточно долго, чтобы знать, что во время Рождества чаевые текут рекой: что-то мяснику, что-то булочнику и владельцу скобяной лавки, не говоря уже о швейцаре, мажордоме и уборщице, приходившей по вторникам и пятницам. Я еще не встречал людей моего круга, которые относились бы к этому как к обязательному пустяку… однако, мне не хотелось плохо думать о ком-нибудь в этот вечер. Деньги давались по доброй воле и легко…
Я нашел свой бумажник. В нем я всегда держал за фотографиями Эллен пятидолларовую бумажку на всякий случай. Когда Стивенс подал мне бренди, я положил ее ему в руку безо всякого колебания, хотя и не был богат. «Счастливого Рождества, Стивенс», – сказал я.
«Спасибо, сэр. И вам того же».
Он раздал бренди, собрал чаевые и ушел. В какой-то момент, уже на середине рассказа Эндрюса, я повернул голову и увидел его стоящим в двери, словно тень, густая и молчаливая.
«Сейчас я адвокат, как многие знают, – сказал Эндрюс, отпив из своего бокала. Он прочистил горло и снова пригубил. У меня несколько контор на Парк Авеню, вот уже 22 года. До этого я был ассистентом в адвокатской фирме, ведущей дела в Вашингтоне. Однажды вечером, в июле, меня попросили задержаться допоздна, чтобы составить перечень дел для справки адвокату, что не имело никакого отношения к данной истории. Вскоре в контору вошел человек, который в то время был одним из наиболее известных сенаторов в Капитолии и ставший впоследствии президентом. Его рубашка была испачкана в крови, а глаза буквально вылезали из орбит.
«Мне нужно поговорить с Джо», – сказал он. Джо, как вы понимаете, был никто иной, как Джозеф Вудс, глава моей фирмы и один из самых влиятельных частных адвокатов в Вашингтоне. К тому же он является близким другом этого сенатора.
«Он ушел домой несколько часов тому назад», – объяснил я ему. Говоря откровенно, я был ужасно напуган – он выглядел, как человек, который только что попал в жуткую аварию или участвовал в смертельной схватке. Глядя на его лицо, которое я часто видел в газетах, все в запекшейся крови, с нервно подергивающейся щекой под обезумевшим глазом, я все сильнее поддавался панике.