Четыре вечера с Владимиром Высоцким
Шрифт:
Рязанов. Расскажите о каких-нибудь случаях, когда он вас удивил, поразил, что-то сделал неожиданное.
Влади . Это невозможно, это ежедневные случаи.
Он поражал все время. Я не могу рассказать вам двенадцать лет жизни. Он был поразительно добрый. Щедрый очень собой, временем своим… Больше всего меня поражали его выступления перед публикой, конечно. У него был особый шарм и огромная сила воздействия на публику, он так ее держал, даже в колоссальных залах, где стоял един, тоненький, маленький человечек. Ведь он был, в общем, довольно невысокий, ничего в его фигуре такого не было.
Он был, если его встретить на улице, как обыкновенный, любой… А на сцене
Рязанов. Когда он придумывал стихотворение, он его вам сразу читал или же дожидался, когда сочинялась музыка, и тогда уже пел вам?
Влади. Нет. Он мне читал сразу, он мне даже звонил ночью в Париж, когда меня не было.
Рязанов. И читал стихи по телефону?
Влади. Да, да.
Рязанов. А потом читал второй раз, когда сочинял мелодию?
Влади. Иногда он сочинял первым делом мелодию.
Кстати, про него как композитора очень мало говорят.
Он чудесный композитор, у него очень красивые мелодии.
Рязанов. Да, они сразу входят в душу. Значит, бывали случаи, когда мелодия возникала раньше и потом на нее писались стихи?
Влади. Так бывало редко. Обычно сначала стихи, и на них он находил мелодию. Много писал по заказу, об этом люди мало знают. Для фильмов, для спектаклей…
Рязанов. А он очень переживал и страдал оттого, что его при жизни не печатали?
Влади. Очень. Он везде предлагал стихи. Он у всех спрашивал помощи. У всех поэтов. И никто не мог ему помочь, к сожалению. Он очень переживал, хотя это смешно, потому что его любила публика, как никого. И он это при жизни чувствовал. Он не был поэтом, которого никто не знает и который пишет для себя и все в стол кладет. Он знал, что его слушают, что его пленки есть во всех домах.
Я помню, как мы однажды ходили по улице, вместе гуляли немножко, влюбленные, молодые… Стояла летняя погода.
И из окон домов доносился Володин голос: слушали его пленки. Звучала вся улица, и из каждого окна — разные песни. Он жутко гордился. Но в то же самое время и стесялся. Он был очень… странный, вперемешку у него была большая актерская гордость и большая естественная человеческая скромность…
День-деньской я с тоской, за тобой, Будто только одна забота, Будто выследил главное что-то — То, что снимет тоску как рукой. Это глупо — ведь кто я такой? Ждать меня — никакого резона, Тебе нужен другой и покой, А со мной — неспокойно, бессонно. Сколько лет ходу нет — в чем секрет?! Может, я невезучий? Не знаю! Как бродяга, гуляю по маю, И прохода мне нет от примет. Может быть, наложили запрет? Я на каждом шагу спотыкаюсь: Видно, сколько шагов — столько бед. Вот узнаю, в чем дело, — покаюсь!Рязанов. А что он для себя считал наиболее важным, сочинение песен или актерскую работу?
Влади. Нет, конечно, поэзию. Я очень счастлива, что могу сказать об этом перед всей публикой России. Всего написал примерно 800 текстов. Когда он умер — все это произошло внезапно, — то у него все рукописи были в порядке.
Рязанов. То есть он хотел, чтобы была книга?
Влади. Да. Да. Все рукописи я едала в Литературный архив. Все рукописи в России, все, не только поэзия.
И проза, и его записки и так далее. Так что это важно знать публике, что все то, что он написал рукой своей, все это я отдала в ЦГАЛИ (сейчас РЕАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства. — Э.Р.). Из этого можно сделать полное собрание его текстов. Я думаю, русская публика достаточно подготовлена, чтобы разобраться, что плохое, а что хорошее… В смысле морали, этики у него ничего скверного нет, он был человек очень чистый, очень честных убеждений. И он себя отдавал. Он был щедрый и любил свою публику и свою Родину. Он приехал сюда, чтобы умереть, он не умер на Западе, он ведь и не жил на Западе. Он не уехал отсюда…
Нет меня — я покинул Расею, — Мои девочки ходят в соплях! Я теперь свои семечки сею На чужих Елисейских Полях. Кто-то вякнул в трамвае на Пресне: «Нет его — умотал наконец! Вот и пусть свои чуждые песни Пишет там про Версальский дворец». Слышу сзади — обмен новостями: «Да не тот! Тот уехал — спроси!..» «Ах, не тот?!» — и толкают локтями, И сидят на коленях в такси. Тот, с которым сидел в Магадане, Мой дружок по гражданской войне — Говорит, что пишу ему: «Ваня! Скуплю, Ваня, — давай, брат, ко мне!» Я уже попросился обратно, Унижался, юлил, умолял… Ерунда! Не вернусь, вероятно, — Потому что я не уезжал. Кто поверил — тому по подарку, — Чтоб хороший конец, как в кино: Забирай Триумфальную арку, Налетай на заводы Рено! Я смеюсь, умираю от смеха: Как поверили этому бреду?! Не волнуйтесь — я не уехал, И не надейтесь — я не уеду!Рязанов. Когда вы жили в Париже, то тосковали о нем? Хотели увидеть, хотели приехать?
Влади. Ну конечно. Я сейчас тоскую по нему еще больше. Так что, естественно, я тосковала. Но это тоже, может быть, дало какой-то плюс нашей жизни, что мы не ежедневно находились вместе и друг друга не ежедневно видели. В этом смысле у нас была очень сильная жизнь, всегда свежая любовь. Может быть, из-за того, что мы не ежедневно жили вместе. Хотя это сложно — так жить. Особенно для женщины.
Рязанов. Я думаю, что это в равной степени трудно для мужчины и для женщины.
Влади. Нет, болтаться между двумя странами с детьми, без детей, два дома, две культуры, две политические системы — это очень сложно! И тем не менее остаться на каком-то среднем здоровом уровне.
Рязанов. Но у вас, наверно, благодаря этому появилось очень много друзей здесь, в Советском Союзе?
Влади. Естественно, я тут жила фактически двенадцать лет. Так что у меня дом был открыт, ко мне всегда приходили люди, каждый день, к нам, не ко мне, конечно, — к нам с Володей. И жизнь была очень интересная в Советском Союзе для меня…