Четыре вечера с Владимиром Высоцким

Рязанов Эльдар Александрович

Под собою ног не чую, И качается земля. Третий месяц я бичую, Так как списан подчистую С китобоя-корабля. Ну, а так как я бичую — Беспартийный, не еврей, — Я на лестницах ночую, Где тепло от батарей. Это жизнь — живи и грейся! Хрен вам, пуля и петля! Пью, бывает, хочь залейся, — Кореша приходят с рейса И гуляют от рубля. Руль не деньги, руль — бумажка, Экономить — тяжкий грех. Ах, душа моя — тельняшка В сорок полос, семь прорех. Но послал Господь удачу, — Заработал свечку оц, Увидав, как горько плачу, Он

сказал: «Валяй на Вачу, Торопись, пока сезон». Что такое эта Вача, Разузнал я у бича — Он на Вачу ехал плача, Возвращался — хохоча. Вача — это речка с мелью В глубине сибирских руд. Вача — это дом с постелью, Там стараются артелью, Много золота берут. Как вербованный ишачу, Не ханыжу, не торчу. Взял билет, лечу на Вачу, Прилечу — похохочу. Нету золота богаче — Люди знают, им видней!.. В общем, так или иначе, Заработал я на Ваче Сто семнадцать трудодней. Подсчитали — отобрали За еду, туда-сюда, Но четыре тыщи дали Под расчет — вот это да! Рассовал я их в карманы, Где и руль не ночевал, И поехал в жарки страны, Где кафе да рестораны, — Позабыть, как бичевал. Выпью — там такая чача! — За советчика-бича. Я на Вачу ехал плача, Возвращаюсь хохоча. Проводник в преддверье пьянки Извертелся на пупе, То же и официантки, А на первом полустанке Села женщина в купе. Может, вам она — как кляча, Мне — так просто в самый раз! Я на Вачу ехал плача, Возвращаюсь веселясь. То да се, да трали-вали, — Как узнала про рубли, Слово по слову у Вали — Сотни по столу шныряли, С Валей вместе и сошли. С нею вышла незадача, Я и это залечу, Я на Вачу ехал плача, Возвращаюсь — хохочу. Суток пять как просквозило. Море вот оно — стоит. У меня что было — сплыло, Проводник воротит рыло И за водкой не бежит. Руль последний в Сочи трачу— Телеграмму накатал: «Шлите денег — отбатрачу, Я их все прохохотал». Где вы, где вы рассыпные? Хоть ругайся, хоть кричи. Снова ваш я, дорогие — Магаданские, родные — Незабвенные бичи! Мимо носа носят чачу, Мимо рота — алычу… Я на Вачу еду — плачу, Над собою хохочу.

Рязанов. Как проходили его выступления у вас на прииске?

Туманов. Между Бодайбо и Иркутском авиационные рейсы. И вот ребята узнали, что приехал Высоцкий.

Летчики, командиры самолетов взяли и отложили рейсы.

Можете представить, что там потом их ожидало? Три самолета вылетели с опозданием на три часа.

Рязанов. Уже после концерта?

Туманов. После. Рейсы отложили! Самолеты, правда, небольшие — «Ан-24». Но все-таки… Вот его популярность…

Тем временем подошли Всеволод Абдулов и Станислав Говорухин. Расположились на знакомой им кухне, в той же обстановке, только хозяина не было среди них.

Говорухин. Для Володи общение с людьми было как форточка в мир. Он с жадностью слушал все новое, что приносили сюда люди. Вот, скажем, Вадим Иванович Туманов, человек исключительно сложной, редкой судьбы. Так Володя, используя его жизненные наблюдения, «выжимал» у него сведения в течение нескольких лет.

Рязанов. Володя, значит, очень много времени проводил в разговорах?

Говорухин. Практически каждый день. Он бежал, торопился, спешил… Как бы он ни был занят — спектакль вечерний, может быть, после него где-то концерт, может быть, даже на выезде, — все равно здесь всегда уже ночью шея разговор, без выпивки, просто разговор обо всем, ну обо всем. Просто так собирались, и тот, кто мог сюда зайти без приглашения, и тот, кто был приглашен; и начинался разговор, который, как правило, заканчивался в четыре, а то там и в пять часов утра. И после того, когда все расходились, он все-таки шел к своему письменному столу… Стол, который когда-то принадлежал Таирову, чем он очень гордился… Он шея к столу и на рассвете, как бы рано завтра ни надо было вставать, все-таки садился и сочинял стихи. Будучи сам удивительно интересным рассказчиком, мог часами слушать.

У него было поразительное умение слушать так, что люди раскрепощались, самые разные, от академика до последнего алкаша. Каждый хотел выложить ему все самое главное. Мне бы хотелось, чтобы у телезрителей не сложилось впечатление, что вот говорят о покойном замечательном поэте, что это был ангел такой. Володя был прекрасен тем, что он наряду с огромным количеством достоинств все-таки обладал и всеми теми очаровательными недостатками, без которых…

Абдулов. Не всеми.

Говорухин. Ну не всеми, может быть. Но тем не менее недостатки у него были, этим он был прекрасен. Он был живой и запомнившийся на всю жизнь человек. Он курил в день три пачки «Винстона», любил женщин, жизнь…

Абдулов. «Я любил и женщин и проказы…»

Говорухин. Да, он был хулиган и вместе с тем прекрасный товарищ, умница, замечательный парень, наша совесть, честь и, вообще, долго говорить…

Абдулов. Сейчас читаешь каждый день газеты и слушаешь телевизор и радио — и говорят, каким же должен быть настоящий советский человек. Да Господи Боже мой! Да вот такой человек и жил среди нас. Мне посчастливилось, я благодарен судьбе, которая позволила мне двадцать лет не расставаться с Володей. Такой предельной откровенности, удивительной любви к Родине, к своему народу, удивительной работоспособности, удивительной честности и удивительной требовательности…

Говорухин. Прежде всего по отношению к себе. Да, такой человек жил среди нас. И как же ему было сложно жить так, как, теперь оказывается, и надо жить!

Абдулов. Очень жаль, что он не дожил до сегодняшнего дня, потому что, конечно, он бы теперь очень порадовался.

Говорухин. Чему-то порадовался, чему-то нет… Абдулов. И перестройке! Хоть слово уже немного затаскано. Эту перестройку подготовили такие, как Высоцкий, как Шукшин. В том, что происходит сейчас в стране, подготовительной Володиной работы, конечно, немало.

Я из дела ушел, из такого хорошего дела! Ничего не унес — отвалился в чем мать родила. Не за тем, что приспичило мне, — просто время приспело, Из-за синей горы понагнало другие дела. Мы многое из книжек узнаем, А истины передают изустно: «Пророков нет в отечестве своем», Но и в других отечествах — не густо… Растащили меня, но я счастлив, что львиную долю Получили лишь те, кому я б ее отдал и так. Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю, Подымаюсь по лестнице и прохожу на чердак. Пророков нет — не сыщешь днем с огнем: Ушли и Магомет, и Заратустра. Пророков нет в отечестве своем, Но и в других отечествах — не густо… А внизу говорят — от добра ли, от зла ли, не знаю: «Хорошо, что ушел, без него стало дело верней». Паутину в углу с образов я ногтями сдираю, — Тороплюсь, потому что за домом седлают коней. Открылся лик — я встал к нему лицом, И он поведал мне светло и грустно: «Пророков нет в отечестве твоем, Но и в других отечествах — не густо…» Я влетаю в седло, я врастаю в коня — тело в тело,— Конь падет подо вшой — я уже закусил удила. Я из дела ушел, из такого хорошего дела! Из-за синей горы понагнало другие дела. Скачу, хрустят колосья под конем, Но ясно различаю из-за хруста: «Пророков нет в отечестве своем, Но и в других отечествах — не густо…»

Абдулов. Я помню этот страшный день — 28 июля его хоронили, Слава, да?

Говорухин. Да, да.

Абдулов. И вот, вы знаете, мне стало немножко, чуть-чуть не по себе. Смотрю, говорят люди, которых Володя, ну, мягко говоря, не любил… Из тех, кто выступал…

Туманов. Выступали люди, которых я семь лет не видел у Володи дома. Уже когда мы сидели в катафалке, цветов, действительно, было что-то страшное. Наверное, в этот момент многие прозрели на этой площади. Потому что цветов было столько, что казалось, этот катафалк засы-пят. И тронуться с места не могли. Помню, лобовое стекло засыпано цветами… Рев милицейских машин… Крики, свистки, испуганные все… Испуганная Марина, уцепившись мне за локоть, говорит: «Я видела, как хоронили принцев, королей: я ничего подобного представить не могла». Я к чему это говорю? Потом, уже шутя, Трифонов скажет: «Как умирать после Высоцкого?» Смерть Володина как-то расшевелила многих, растолкала, понимаете, заставила многих перестроиться. В тот день, ты помнишь, Слава, когда хоронили, ты еще мне сказал: «Он и мертвый не дает покоя».

Говорухин. Он очень хотел быть напечатанным, Володя. Он-то ощущал себя в первую очередь поэтом.

И, конечно, как всякий поэт он хотел видеть свои стихи напечатанными. И вот мне кажется, что тут на его пути, я бы не сказал, что общество отвергло поэта или какие-то там начальники не давали его печатать. Нет. Тут, пожалуй, братья-поэты виноваты, они взялись таким плотным кольцом, они так взялись за руки, чтобы не пропустить его в литературу, что это, конечно, было просто поразительно наблюдать.