Четыре всадника
Шрифт:
С такими мыслями аббат, пыхтя и задыхаясь, ибо бег, как известно, куда как вреден людям подобной тучности, добрался до кованых ворот кладбища Святой Мианеллы и отворил их со всей предосторожностью. Петли чуть скрипнули; верно, в иной день это услыхал бы кладбищенский смотритель, но нынче он, коли и был жив, верно, прятался в своей хижине.
Оживших мертвецов, кои, по идее, обязаны были находиться на кладбище в больших количествах, Тристан не обнаружил. Некоторые могилы оказались разрыты изнутри, иные стояли нетронутыми — надобно полагать, их обитатели так и не смогли выбраться наружу. Осторожно пробираясь меж могил, Тристан искал
Вяз в самом деле оказался огромен, однако аббат обнаружил его, лишь приблизившись почти вплотную: тьма по-прежнему покрывала все вокруг, а факела у Тристана не имелось, да и зажигать его означало привлекать к себе ненужное внимание.
Из темноты послышался приглушенный шепот:
— Аббат Тристан? Это вы?
— Да-да, я аббат Тристан Бофранк, — облегченно выдохнул толстяк.
— Можете называть меня фрате Хауке. Однако вы опоздали, — укоризненно заметил человек, подходя ближе.
— Обстоятельства сложились таковым образом, что я никак не успевал ранее.
— Что ж, вот вы здесь. Скажите, фрате Тристан, исполнено ли повеление?
— Исполнено.
— И я могу доложить о сем грейсфрате?
— Разумеется, фрате Хауке. Но когда я смогу получить…
— …свою награду? Можете считать, что вы почти прошли посвящение, фрате Тристан, и награда уже близка.
…Лик ангела был столь чуден и светел, что Хаиме Бофранк зажмурил было глаза свои, но с удивлением ощутил, что не в силах сделать этого.
— Не стоит отвращать взор свой от того, что приятно и прекрасно, — с легкою укоризною молвил ангел, и глас его был еще более премилым, нежели образ.
— Где я? — пробормотал Бофранк, и слова эти вырвались изо рта его, словно мерзкое воронье карканье.
— Не стоит спрашивать, где ты, коли все равно не суждено этого понять. Скажи мне лучше, Хаиме Бофранк, добру ли ты служишь иль худу?
— Знать бы мне… — прошептал Бофранк.
— Уже и то хорошо, когда не знаешь; куда хуже было бы, знай ты твердо, что душа твоя во тьме, а сердце — во злобе. Тернист и скользок путь твой, и нет тебе ни фонаря, ни посоха… Но помни, Хаиме Бофранк: иного пути у тебя уже нет, и что ни сделаешь ты, все будет к добру иль худу, и ничего уж потом не поправишь. Вспомни об этом, когда будет нужда! А покамест я удалюсь, а ты оставайся…
Открыв глаза, Бофранк обнаружил, что лежит в постели, под грубым, но теплым одеялом, однако не помнил он не только чудного видения, явившегося ему, — из памяти субкомиссара странным образом исчезло и то, как его зовут, и то, кто он такой.
— Стало быть, очнулись, хире, — с удовлетворением сказал сидевший подле ложа человек, коего Бофранк никогда раньше не видал. Румяное и пухлое лицо его выглядывало из-под монашеского клобука, большой бугристый нос был изуродован неведомой субкомиссару болезнью так, что напоминал косвельдскую красную капусту. — А я уж думал, грешный, что преставитесь… лежали-то на улице, ровно труп, ага. Что ж, самое мне время назваться — меня звать брассе Халлер, вот оно как, хире. И вы, чтоб было ясно, у нас дома.
Послышался протяжный скрип отворяемой двери.
— Как он, брассе Халлер? — спросил некто, плохо различимый в сумраке.
— Господними дарами, брассе Антон, — отозвался монах.
Вошедший, шаркая по полу, приблизился к ложу Бофранка, и субкомиссар увидел, что он еще уродливее, нежели
— Коли вы оправились, хире, самое время для еды, — сказал пришедший монах.
В глиняном горшке, что был подан им Бофранку, субкомиссар обнаружил обычное блюдо, коим во многих обителях питают больных: жидкую смесь вина, яиц и топленого свиного сала. Отпробовав, субкомиссар нашел поданное преотвратным на вкус, но брассе Антон, завидев гримасу Бофранка, вразумил болящего:
— Яство сие чрезвычайно полезно для восстановления сил. После кровопускания…
— Как? — воскликнул Бофранк, едва удержав в руках тошнотворное пойло. — Мне сделали кровопускание?
— Да, тотчас же, как принесли сюда. Не беспокойтесь понапрасну, ибо кровь вам пускал брассе Либлер, а он весьма сведущ в лекарском знании. Продолжайте же кушать, ибо обыкновенная наша трапеза куда как скудна в сравнении с этой и мы не сможем предложить вам ни дичи, ни миробалана, ни даже сладкого вина. Ибо сказано:
Зачем же всяк стремится Телесной радостью упиться, Несущей духу яд и тленье И не могущей долго длиться? За то воздастся нам сторицей Без жалости и промедленья: Мгновенно было наслажденье, Но бесконечно искупленье, И горько будет расплатиться. Сгинь, роскошь! Сгиньте, искушенья! Уж лучше есть в уединенье Свой черствый хлеб и чечевицу!— Как сказал брассе Либлер, вас ударили по голове чем-то тяжелым, — продолжал монах, — отчего вы утратили сознание и в таком виде лежали на мостовой. Страшное, страшное творится за монастырскими стенами; случилось так, что в ужасное время оно двое братьев оказались в городе, куда мы стараемся выходить как можно реже. Они и нашли вас, и принесли сюда. Рана ваша не опасна, хотя кабы ударили вас чуть сильнее…
— Говорю же, лежали, ровно мертвое тело, — добавил брассе Халлер. — Хотя вопреки словам господним в бесконечную эту ночь мертвые тела невозбранно ходят по улицам…
Брассе Антон, услыхав сие, принялся бормотать себе под нос молитву; за ним последовал и брассе Халлер.
Бофранк тем временем сделал несколько глотков из горшка и почувствовал, что силы его укрепляются.
— Долго ли я был без чувств? — спросил он.
— С тех пор как солнце перестало восходить по утрам, трудно считать время. Механизма же, именуемого часами, мы не разумеем… Полагаю, дня два, — сказал монах.
— Два дня?!
— Благодарение богу, что вы все-таки очнулись. Брассе Либлер сказал, что иногда человек может лежать вот так, не живой и не мертвый, многие и многие годы, пока жизнь окончательно не угаснет в нем.