Четыре всадника
Шрифт:
Понятное дело, Базилиус Кнерц о достославных этих событиях знать никак не мог; но, будучи человеком нрава добросердечного, он почитал своим долгом поддержать человека, впавшего в неизбывную печаль, хотя бы беседою и потому спросил:
— Вот как? Я вижу вдалеке еще несколько весьма грозных силуэтов — стало быть, это военный наш флот?
— Правильнее сказать, часть его, — отвечал таможенный секутор. — Если соседи с юга пойдут на нас войною, надежда наша — лишь на флот; да только я полагаю, никто на нас войною не пойдет, покуда мы сами не перемрем, а уж после, когда земля и воздух очистятся, они придут и заберут, что им надобно, да и воцарятся тут.
— Мысли ваши мрачные, однако ж не лишены известной логики, —
— То же самое сказал мне и почтенный хире Жеаль…
Старичок встрепенулся:
— Вот как?! Который же из них? Старый, как я слыхал от слуги, совсем слаб и немощен после ужасного происшествия на свадьбе…
— То-то что молодой. С час тому назад он стоял тут и смотрел на корабли, как только что вы; я хорошо знаком с его уважаемым отцом, посему справился о его здоровье, а такоже спросил, не коснулась ли его дома, упаси господь, чума. На что хире Жеаль ответствовал довольно загадочно…
— Каким же образом?
— Он сказал, что чума сия унесет худших, лучшие же пребудут в новом мире, очищенном и светлом. Слова эти больно ранили меня, ибо моя покойная супруга и обе дочери были словно ангелы, кто же возьмется говорить, что они были худшие? Но я сокрыл возмущение, и мы еще немного побеседовали о кораблях и возможной войне, после чего хире Жеаль удалился прочь, а я остался здесь…
— Ах, незадача! — сокрушенно вздохнул старичок-алхимик. — А я ищу хире Жеаля по неотложным делам, и надо ж такому случиться, что я всего на миг и опоздал. Что ж, не печальтесь, хире Шпиель! Вы, как я вижу, человек еще молодой, потому и жизнь лежит перед вами во всей красоте и приятности, чего не скажешь обо мне, стареньком и убогом. Советую вам: идите домой и не бродите попусту среди чумной заразы, а как беда минует, все у вас сложится хорошо.
Но несчастный Готард Шпиель, казалось, не слышал старичка; как только отставной принципиал-ритор удалился, постукивая своей тросточкой, на достаточное расстояние, он поднялся с кнехта и, не проронив ни звука, шагнул в грязную воду гавани.
Волны с чуть слышным плеском сомкнулись над ним, и таможенного секутора не стало, как не стало в эти дни многих и многих тысяч горожан.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
в которой Хаиме Бофранк никак не может покинуть монастырь Святого Адорна, где у него случается довольно странная встреча
Монастырь Святого Адорна находился на окраине столицы, там, где в море впадала неширокая, но быстрая река Депро.
Обитель сия ничем не напоминала храм Святого Бертольда, виденный и посещенный Бофранком в поселке, с которого началась сия ужасная история. Собственно, то был даже и не монастырь, а небольшой храм, при котором жили монахи, справлявшие необходимые службы и окормляющие духовно местное население. Монастырь же Святого Адорна выстроен был во времена весьма далекие из дикого камня, каковой доставляли сюда водным путем: вначале морем, а затем по реке, на берегу коей обитель и располагалась. Надобно добавить, что река служила исправно нуждам братии: помещались тут и живорыбные садки, и мельница; вода Депро поступала на монастырскую кухню, а также очищала довольно сложную систему удаления всевозможных отбросов и испражнений, имевшуюся в монастыре.
В общем, монастырь был довольно красив, а главное, выстроен с умом и не так, как говорится в стихах:
ЕстьКак и большинство старых монастырей, обитель Святого Адорна во многом напоминала крепость, и в первую очередь толстою высокою стеною, на которой ныне и стоял Хаиме Бофранк, глядя на город, освещаемый слабой зарей, занимавшейся на востоке. Солнце так и не взошло, но даже это тщедушное свечение радовало глаз.
— Ворота монастыря затворились раз и навсегда — до той поры, покамест чумное поветрие не оставит город, — говорил субкомиссару настоятель, фрате Бернарт. Как и послушники, он был чрезвычайно уродлив — уродство сие происходило от рождения; лик фрате Бернарта был перекошен, один глаз закрыт безобразной опухолью, вторая, еще большая, бугрилась над правым ухом, оттопыривая его вбок и книзу совершенно отвратным образом, а нижняя губа настоятеля отвисала едва ли не ниже подбородка. Однако ж фрате Бернарт был, несомненно, мудр, как мудры бывают многие скорбные внешностью и оставившие вследствие того все земные радости. Это был священник из тех, о которых сам святой Адорн сказал как-то: «Они первые, но не для того, чтобы первенствовать, а для того, чтобы служить».
— Но мне необходимо выйти наружу, фрате Бернарт.
— Я понимаю вас, но не могу нарушать веками хранимые правила. В хворь и мор ворота монастыря закрываются, и нельзя войти снаружи, и нельзя выйти изнутри… Слышите, как звонят там и тут колокола? Это собирают мертвецов. Я слыхал, что грейскомиссар Фолькон велел выпустить из тюрем и расковать с галер самых отъявленных преступников, дабы они исполняли сей опаснейший труд, в обмен на свободу и отпущение всех грехов. Еще я слышал, что с начала поветрия умерло уже более пяти тысяч человек… К тому же пущен клич, что главными распространителями чумы являются неизлечимые больные, инвалиды, уроды и другие немощные люди, страдающие разного рода недугами. Утвердившееся мнение настолько овладело людьми, что на несчастных — большей частью бездомных бродяг — обратился лютый, не знающий пощады гнев. Их изгоняют прочь, не дают им пищи, а то и убивают, не имея страха господня. У нас есть резон опасаться, ибо послушники-адорниты скорбны обликом; ну как толпа решит ворваться в монастырь и в безумии своем уничтожит насельников обители сей?
— Я мог бы спуститься со стены на веревке или иным способом, позволяющим вовсе не открывать ворот, — сказал Бофранк. Чувствовал он себя намного лучше, его беспокоили лишь периодические головные боли, а шишка, образовавшаяся вследствие удара, уже почти рассосалась.
Он так и не ведал, кто нанес этот удар — брат ли, во что Бофранк верить отказывался, или же некто иной, подкравшийся к ним во тьме. Недаром столь тревожно вскричал Тристан «Посмотри, Хаиме, что это вон там?!»
Что же до пришедшей в город чумы, то Бофранк имел все основания полагать, что исполняются слова пророчества:
«…Подниму я мертвых,
Живых съедят,
Больше живых
Умножатся мертвые.
Так и умножатся, так и съедят, и не будет спасения».
Именно от мертвых тел, несомненно, началось чумное поветрие, и мертвецы хотя и пожрали некоторое количество народу в смысле буквальном, еще большее число пожирали сейчас в смысле переносном.
Но сейчас Бофранка более занимала иная часть пророчества. Имея достаточно времени для размышлений, он не день и не два обдумывал слова: «А кто возьмет крест да сложит с ним еще крест, и будет тому знак. А кто возьмет крест да сложит с ним два, будет тому еще знак».