Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)
Шрифт:
— Бровастый еще был… Смуглый… А нос, как у коршуна, — горбатый…
— Егоровцы задержали одного. — Шульга стянул с ноги сапог, размотал портянку, ощупал натертую пятку. Всовывая руку в голенище, неожиданно добавил: — К нам везут его…
Санька понял, что Шульга ни на минуту не забывал о Рыжем, о его сообщниках и, видимо, принял какие-то меры. Комиссар каждый день отправлял куда-то своих посыльных. Они привозили ему пакеты. Прочитав их, он тут же рвал и бросал клочки бумаги в костер. А потом снимал очки и, близоруко щурясь, долго протирал их полой гимнастерки.
…Вечером в лагерь привели «баяниста», задержанного егоровцами. Его втолкнули в шалаш к Шульге, а через минуту туда по вызову комиссара бежал Санька. Он сразу узнал старого знакомого. Да, это был «музыкант» из группы «баянистов». Тот самый — с хищным носом. Опознанный Санькой, шпион перестал прикидываться невинным простоватым парнем и сообщил Шульге подробные приметы остальных «музыкантов», которых вместе с ним отправили за Друть.
…Трое суток партизаны хозвзвода работали на поляне — корчевали пни, заваливали землей ямы, трамбовали. Сюда Евсеич привозил им еду из лагеря. Тут они и ночевали в наскоро сделанных шалашиках.
Утром четвертого дня Шульга и Осокин верхом на конях проехали всю посадочную площадку вдоль и поперек. То и дело спешивались, и Осокин придирчиво осматривал места корчевки. В отряде его считали специалистом по аэродромным делам: до войны он работал сигнальщиком в аэропорту, а по вечерам учился в аэроклубе на пилота. Поэтому Шульга целиком доверился ему и, долго не раздумывая, назначил начальником этого партизанского аэродрома.
— Можно принимать самолеты, — авторитетно заявил Осокин, когда они с комиссаром закончили осмотр поляны.
Шульга приказал пилить деревья для сигнальных костров. Осокин по всем правилам распланировал костры: один из них ограничивал посадочную площадку, другие обозначали букву Т, указывая направление и место посадки. Партизаны валили сухостойные кряжи, волокли на поляну, выкладывая из них условный знак.
Работа на аэродроме закончилась. Шульга оставил там Осокина с отделением для круглосуточного дежурства, остальных увел в лагерь. Их ждала другая работа. Надо было загатить болото между лагерем и аэродромом, а потом в глубине леса рыть землянки. Тут самое безопасное место для санчасти. Немцы едва ли проникнут сюда: всюду заболоченная чаща.
Шли дни, а самолетов с Большой Земли не было. По ночам Шульга выходил из шалаша и долго прислушивался, поглядывая на звездное небо. С досады пощипывал раскустившуюся бородку: хорошая летная погода пропадала даром.
Хотя посадочная площадка была готова, Шульга ежедневно наведывался туда. Вырубали с Осокиным мелкий кустарник на поляне, разравнивали бугорки, выкатывали из пролежней замшелые камни-дикари, которые остались незамеченными во время раскорчевки.
Сначала Шульга и Саньку брал с собой на аэродром, потом отвел его к Евсеичу в помощники. Прежнего лагерного кашевара свалил с ног брюшняк, и Евсеич добровольно взял на себя нелегкое дело — кормить всех в лагере горячей пищей.
В первую очередь кашевар готовил еду для раненых и больных, а потом уже кормил всех подряд. Не хватало посуды, и варево булькало целый день в одних и тех же ведрах, подвешенных на таганах под елями.
Евсеичу помогали радистка и две медсестры, но вскоре медсестер Шульга отправил в отряд. Кашевар потребовал новых помощников. Тут комиссар и вспомнил про Саньку. Во-первых, кашевару будет подмога — парнишка расторопный, во-вторых, каждый шаг у Евсеича на глазах…
Целое утро Санька носил воду из колодца. Большое ведро качало его из стороны в сторону, задевало за кусты, и вода выплескивалась из него на ноги. Евсеич добродушно ворчал, орудуя самодельным половником:
— Сказывал, набирай половину. Надорвешь пуп…
Санька выльет воду в кадушку, что стоит недалеко от огня, спешит опять к колодцу. Кадушка большая, и Санька долго мнет босыми пятками вереск в кустах между колодцем и кухней. Носит воду, а сам все думает о Рыжем. Неужели его не поймают?
Наполнив кадушку водой, Санька рубил дрова, мыл посуду, а когда готовили обед, даже орудовал чумичкой.
Поздно вечером они улеглись с Евсеичем прямо у потухающего костра. Намаявшись за день, Санька тут же уснул. А на зорьке внезапно проснулся, будто его толкнули в бок. Свежо. Поджал коленки к животу, стеганку на голову натянул. Слышит — кто-то шастает возле кашеварской посуды. Высунул голову из-под стеганки — теленок хрупает картошку в ведре. Пучеглазый, ушастый, с желтоватыми подпалинами. Откуда он взялся? Деревни остались далеко, за болотами. В лагере телят нету. Есть только лобастая, с кривыми рогами корова. Вон она пасется на привязи за колодцем. И вдруг Санька смекнул: лосенок… Вишь, какой горбоносый. И ноги длинные, как ходули.
А лосенок уже сунул губастую мордочку в другое ведро. Зачмокал как ребенок. Насытился и боднул ведро озорными рожками. Оно опрокинулось, загремело. Лосенок стрельнул в чащу — голенастый, резвый как заяц. И — исчез. Лишь белая калужина осталась возле опрокинутого ведра…
Утром, когда румяное солнышко вскарабкалось на нижний сук сосны, в лагерь прискакал посыльный. Он спрыгнул с коня и, ни с кем не разговаривая, побежал к Шульге. А через несколько минут они оба вышли из шалаша, и комиссар приказал срочно собрать всех, кто может носить оружие.
— Часовые остаются на своих местах! — звучали слова команды по лагерю.
К штабному шалашу сбегались партизаны. Сперва построились бойцы хозвзвода, потом встали в строй врач Вера Петровна и медсестры. К ним хотел примкнуть Евсеич, но его вернули. Приказали вернуться к раненым и одной медсестре. Остальных сестер и врача оставили в строю. Нашлись добровольцы из санчасти — ходячие раненые. Человек десять. Их тоже взяли. Среди них оказался и Андрюшин. Забинтованная рука разведчика была согнута в локте и висела на марлевой подвязке.
Вскоре Шульга увел свой небольшой отряд из лагеря. Повесив автомат на грудь, он размашисто шагал впереди — высокий, осанистый и невозмутимый. Рядом с ним семенил низкорослый посыльный, ведя оседланную лошадь в поводу. Партизаны уже скрылись в кустах, а забинтованная голова Шульги еще долго маячила над макушками елок.
В обезлюдевшем лагере поселилась робкая тишина. Оставшиеся люди угрюмо молчали. Приходили с аэродрома дежурившие там хозвзводовцы, о чем-то тихо разговаривали с Евсеичем и с Зиной. Потом, набрав в фляги воды, исчезали.