Чей-то зов

Салагаева Людмила

Шел 1943 год.

Гришаня-ангел

«Гнилой угол» упирался в ржавый забор рыбцеха. Провонявший рыбой и водорослями, он был позором нищего поселка. Зато самым посещаемым местом. На бугре стояла поселковая лавка, куда заглядывали проезжавшие автомобилисты. За ней кусок моря с мокрыми лбами скал – пристанищем сивучей. Морские мигранты приплывали сюда в мае и терпеливо ждали гигантской трапезы – появления косяков горбуши и кеты.

Напротив магазина, на отвоеванном у берега пятачке, где

слой песка за полстолетия был утрамбован ногами живущих, едва возвышалась почерневшая развалюха – мало похожая на человеческое жилье, но обитаемая. Здесь жил мальчик-ангел. На вопрос, сколько лет, он, лучезерно улыбаясь, показывал четыре пальца.

Приветливое лицо в обрамлении выгоревших нестриженных кудрей, в длинной рубашоночке – сестринской кофте, босой – он обычно встречал вас на лужайке из аптечной ромашки, чудом уцелевшей от колёс автомобилей. Может, и уцелела потому только, что лепилась к самой стене под окном вросшего в песок домишки.

Гришаня сидел на траве с лохматой собачонкой, разглядывая на солнце янтарики, найденные этим утром. Кто бы ни останавливался у магазина, Гришаню окликал. Его нельзя было не заметить, как нельзя не увидеть радугу прямо перед тобой. И хотелось задержаться, посмотреть, поудивляться.

– Вишь какой! Чистый ангел!

Угощали лучшим, что было припасено.

Наступала минута – хриплый голос через окно звал Гришаню. Следующий момент: с зажатой в руке денежкой мальчик спешил в магазин. Обычный мамкин заказ: сигареты и бутылка пива. Жил Гришаня для мамы Зины – приносил ей опохмелку и курево. Для сестры Ларисы – собирал её разбросанные вещи и вместо неё топил печку. Со всеми делился угощением. С Шариком, другом, спали обнявшись, собирали выброшенные морем янтарики и полезную еду: водоросли, маленьких, не справившихся с сильной прибрежной волной крабов, осьминожек, мидий. Иногда копали червей для рыбаков и, сидя на высоком причале, подолгу молчали…

Продавщица Клава, всякий раз глядя на Гришаню, расстраивалась. Бывшая комсомолка в ангелов не верила. Но встретила – и узнала. И так полюбила своей простой душой, что стала просить никчемную Зинку отдать ей Гришаню на воспитание. Хорошенько напившись, Зинка прямо в магазине расцарапала продавщице лицо («морду!» – так она кричала) и бушевала час за закрытой дверью, вытолкав покупателей.

– Сама попробуй роди, да тогда и отдай кровинку свою! – разорялась она визгливо.

Считая, что этого мало, раскочегарившаяся Зинуля грозила Клаве кулаком, изображала лицом страшные гримасы – угрозы, обозначая своё превосходство. Натешившись, заснула на берегу в полуистлевшем старом баркасе, наполовину затянутом песком.

Как-то Зинуля собралась в город выпросить у бывшего мужа денег на выпивку и дочери Лариске на поступление в медицинский колледж.

– Не ждите! Ночуйте без меня! Завтра вернусь! – крикнула она на бегу, стараясь успеть на автобус.

Три молодых браконьера из соседнего городка, Шурики – так их звали в поселке, впервые дорвавшись до лёгкого заработка, выпотрошили ночами несчётное количество горбуши в малой речке и cбыли удачно пятьдесят килограммов икры. Уже сутки они отмечали на берегу успех водкой «Медведь Шатун» с крабами. Их сытые и отравленные большим количеством алкоголя и белка организмы бушевали, как перегретые котлы, и хотели освободиться от яда. А потом… ну, «этого самого». Захлопнувшаяся за Зинулей дверь автобуса была спусковым крючком «этого самого». Промелькнувшая идея четко рисовала действия.

Они зашли в магазин, купили «Казёнку», рассовали по карманам. Лариса, четырнадцатилетняя дочка уехавшей Зинули, ещё спала и гостям не обрадовалась. Гришаня с Шариком носились по берегу.

Шурики, где напором, а где вроде как дружеской шуткой, заставили девочку приготовить еду. За столом расположились по-хозяйски, ели и пили долго. Лара пить наотрез отказалась и ушла во двор стирать бельишко.

Темнело. Гришаня с Шариком всё ещё не появились. Девочка зашла в избу за курточкой, и тут же вырубился свет. Кто-то грубо схватил Ларису и потащил внутрь. Ее крик прервала грубая рука, пропахшая рыбой. А потом настал ад, конца которому не было.

Вбежавший в дом Гришаня с ходу был заперт в сенях на щеколду. Его обессиленные крики «Лара!.. Лара!..» растворились в топоте ног, матерных выкриках и пробуксовке застрявшего в песке грузовичка. Запах бензина, треск сухой древесины… Пламя заплясало, цепляясь за выступающие венцы.

Ещё миг – и оно заключило старый дом в гибельные объятия. Неожиданно Шурики ринулись в избу, вспомнив про забытую сумку с деньгами… Через минуту рухнула крыша. Облако пыли с обломками сильный ветер потащил в море.

Связанная веревкой и брошенная на мокрые сети в грузовике, Лара увидела взметнувшееся пламя. В небе расцвел огромный красный цветок их дома. Всё, что оставалось в ней живого, чувствующего, исчезло. Кроме глаз, прикованных к огню. Очень высоко из пламени вырвалось светлое облачко. Это Гришаня-ангел возвращался в свои пределы.

Дядя Фёдор, податель жизни

В этот день мама припаздывала с работы, и мне пришлось кормить ужином хнычущую сестрёнку. От дела отвлёк негромкий стук в дверь, обычно соседи входили без предупреждения. Тётя Паша мышкой шмыгнула через порог, а потом растерянно и суетливо мыкалась по кухоньке и, запинаясь, проговаривала:

– Ты, это, не пугайся… мамку твою с кровотечением в больницу привезли … Говорят, без сознания.... Плоха. Медсестра шла мимо проулка… Сказала. Велела всем язык за зубами держать, доктор приказал. “Криминальный аборт", – страшным шёпотом в самое ухо без запинки выговорила она, и взглянув на моё недоумевающее лицо, добавила, – запрешшшено это делать, аборты- ребёночка из себя выбрасывать. В тюрьму за ето полагается.

И громко заплакала. Детей у соседки не было ни своих, ни приёмных.

– Где наш артис-дуролом? – Это она о пьяном отце. – Эвон, грядку бодает, эт надолго. Надо тебе к мамке. Мало ли чево может случиться. Иди, а там спросишь, где она лежит.

– А что может случиться?!– выкрикнула я, прозрев самое худшее.

– Может – надвое ворожит, – уклонилась тётя Паша, осознав, видимо, преждевременность своих предположений. – Иди, не мешкай, я управлюсь тут. Лиду покормлю, козу из стада встречу.

Неверными движениями, торопясь, я укладывала в дерматиновую потрескавшуюся сумку ночную рубашку, стыдясь её латанности, гребешок, носовой платок, полила хлеб конопляным маслом.

Дядю Фёдора, врача, я знала по маминым рассказам: однажды он уже вытащил её из беды. В женских разговорах имя его произносилось с горячей благодарностью.