Чикагская петля
Шрифт:
На этом Барбара остановилась и стала пристально рассматривать в зеркале свое лицо. А потом она взяла маленькую щеточку и стала осторожно наносить ей румяна на щеки. И только после того, как нанесение румян было закончено, она продолжила свой рассказ.
— Он ездил к другой женщине. Вильма выложила ему на стол неопровержимые доказательства: счета за телефон, выписки с кредитки и все в таком духе. И тут произошло самое интересное: он даже не взглянул на все это, сказав спокойно: «Эта женщина меня понимает».
Расширив глаза и состроив рожицу своему отражению, Барбара перешла к бровям: она чернила уголки, которые были
— Вильма даже рта раскрыть в ответ не успела, а муж добавил, что недавно осознал, что ему просто нравится переодеваться в женскую одежду: носить платья, каблуки, украшения и даже иногда бюстгальтер. Вильма в трансвеститах ничего не понимала, а та другая женщина, похоже, тоже была помешана на этом и поощряла это его увлечение. Она учила его краситься, помогала выбирать женскую одежду. И они часто гуляли вместе. Как сладкая парочка лесбиянок.
Барбара вытянула губы, как рыба, и начала красить их. Это отразилось и на ее выражении лица, глупейшем, совершенно не подходившем к описываемой ею ситуации, и на ее голосе.
— Вильма была в шоке. Ты носишь женскую одежду? Она испытывала одновременно отвращение и досаду и чуть не подралась с ним. Но он просто вышел из комнаты и закрылся в спальне. Некоторое время Вильма ломилась в дверь, как сумасшедшая, но потом перестала. Через полчаса ее муж вышел. Он был одет в ее черную ночную рубашку, с ее ниткой жемчуга на шее, в ее трусиках. Лицо было накрашено. Примерно, как у меня сейчас, наверно.
Сказав это, она развернулась к Паркеру: ее красивое лицо сияло.
— Вильма и пикнуть не успела, как он повалил ее на пол и оттрахал в рот так, что она чуть не задохнулась, — продолжала Барбара. — Но она все равно ушла от него. Не из-за женской одежды. Из-за другой женщины.
Паркер пытался разглядеть настоящее лицо Барбары под этой тонной косметики.
— Вся фишка в том, — размышляла она, — что гораздо удобнее жить с обычным, нормальным человеком.
— Это точно! — отозвался Паркер.
Я — убийца, ты — соблазнительница, а по поводу нормального… а как же вчерашний вечер? Он почувствовал отвращение. И острое одиночество.
— По-моему, ты выздоравливаешь, дорогой, — улыбнулась Барбара. Но от его поцелуя она увернулась. Она «упростила» выражение своего лица этой маской и не хотела, чтобы Паркер ее смазал. — Ты скоро вернешься на работу!
Эта мысль была так абсурдна, что Паркер от души улыбнулся, но это была почти улыбка сквозь слезы. Он был рад, когда она в скором времени ушла на фотосессию, потому что эта улыбка не сходила с его лица, перейдя в выражение неподдельного ужаса.
Как же мало она знает! В этом и есть причина ее нескончаемой энергии. А основным доказательством ее неведения было то, что она все еще верила в будущее — в тот прекрасный день, когда он окончательно поправится и выйдет на работу. У него не было сил сказать ей, что об этом даже речи быть не может.
Воспоминание об их вчерашнем свидании снова наполняло его страхом.
Она не расспрашивала его об этом, так же, как никогда не спрашивала о том, что она кричит, когда они занимаются любовью. Они никогда не обсуждали прошедшие свидания, никогда не пытались анализировать их. Ведь только так они могли придумывать новые сценарии и продолжать удивлять друг друга. Вся изюминка, весь страх в неожиданности и непредсказуемости.
«Свидания» —
Однажды — очень давно, задолго до того, как появился на свет малыш Эдди — она появилась в образе девочки-скаута, с косичками, в веселеньких носочках. Она продавала печенье. Паркер всегда западал на таких, он хотел попробовать такое. А она появилась в образе маленькой девочки потому, что хотела, чтобы ее изнасиловали. В какой-то раз она переоделась монашкой, а в другой раз — медсестричкой. А однажды — простой горничной. Он всегда возбуждался и знал, что эта игра возбуждает и ее. Но вчера вечером она оделась мужчиной. В первый раз. Поняла ли она, что вызвала в нем очередной приступ раскаяния и помогла ему выразить это? Вряд ли. Барбара наверняка считает, что ей все удалось, все прошло «на пять с плюсом», ведь она возбудила его. Это было для нее единственной меркой. Но Паркер был также уверен, что неосознанно показал ей, как сильно она нужна ему, что он слаб, и она почувствовала силу и власть над ним. Как ей это удалось?
Он вспоминал, как рабски ей подчинялся — на коленях, на полу, — и ему становилось так стыдно. Это очень интимно, это секрет, еще одно похороненное воспоминание, с которого началось его гниение, еще один повод для сожаления. «Что дальше?» — размышлял Паркер. Теперь он лучше понимал Шэрон и понимал себя. Ведь ему приказывали, а он подчинялся, словно его расстелили на операционном столе, вскрыли и показали ему все органы, находящиеся внутри его тела.
В десять пришла мать Барбары за малышом. Ей было шестьдесят с хвостиком, но, благодаря своему оптимизму, она выглядела намного моложе. Она была очень полной — дань ее хорошему аппетиту и пассивному отдыху. Ее звали Герма, и Паркеру было тяжело произносить это имя со спокойным лицом. Он всегда говорил его, словно сомневаясь, будто это было одно из смешных прозвищ, не очень подходящих человеку. Ее отца звали Герман, и Паркер всегда думал о ней как о маленькой толстенькой девочке с добрым и глуповатым отцом, которого она обожествляла.
Открыв дверь, он увидел ее, стоявшую перед ним и тяжело дышащую. Как же ей тяжело, бедняжке, в эту жару! Но как она безобидна и добра, и как ему далеко до нее. Он хотел, чтобы она простила его, не зная, как об этом попросить.
— Привет, Паркер! Барбара сказала тебе, что я зайду?
Она говорила холодно и раздраженно — скорее всего, она ему не доверяет. Ей тяжело с ним, Герма его недолюбливает. Ведь из-за его диеты — старой строжайшей диеты — он никогда не притрагивался к тому, что она готовила. Для нее это все равно, что не слушать ее или не смотреть ей в глаза. Это открытое неприятие. Из-за такого отношения Паркера она часто была с ним слишком холодна, а подчас и неожиданно груба.
— Где мой маленький джентльмен? — спросила она, имея в виду малыша и говоря так, будто Эдди слышал и понимал ее.
«Она боится меня», — подумал Паркер. Он чувствовал, что пахнет гнилью, от него исходит запах тухлятины.
Герма пошла за малышом, прошла мимо Паркера и стала тяжело подниматься по лестнице. Когда она спустилась с малышом на руках, стала более раскрепощенной. Теперь у нее было что держать, чем заняться и о чем поговорить.
— Я возьму его на весь день, — проговорила Герма. — Нам будет так весело у бабули. Да, мой маленький?