Чингисхан. Книга 3. Солдаты неудачи
Шрифт:
«Влип! — проносится у меня в голове. — Что делать? Бежать? А куда? К маме нельзя… потому что нельзя! А по двору от автоматчиков не убежишь — пуля быстрее».
– Дома забыл, — начинаю валять дурака, озираясь.
Парни в куртках встают по обе стороны от меня. Они настороже. Видать, опытные.
— Я же говорил! — радостно приплясывает бомж, поддергивая полы длинной шинели. — Дезертир он! Кричал на меня вчера, сука!
– Ладно, ладно, Пепеляев, — урезонивает его старлей и снова обращается ко мне: — Значит, нет документов?
– А что, собственно, случилось? —
Автоматчики гыгыкают. Старлей мрачнеет.
– Шутник, значит. И без документов, — и выпятив подбородок, чеканит сакраментальное: — Вам придется проехать с нами!
Искренне изумляюсь:
– Но я же ничего не сделал!
– Разберемся… Гаврилов! В машину его!
Меня с двух сторон крепко берут под локотки. Я знаю этот захват. Чуть дернешься — и руки завернут за спину так, что света белого не взвидишь.
«Хорошо, что мама не видит, — думаю я, покорно идя под конвоем к «Уазику». — Гад бомжара, сдал меня… Но почему «дезертир»? Хотя, в сущности, я действительно могу считаться покинувшим часть. Но ведь четырнадцать лет прошло!».
Слышу за спиной диалог:
– Вот, начальник! Он, гад…
– Так, Пепеляев, а ну не выражаться! Свободен!
– Все, все, начальник, ухожу. Тока эта…
– Что?
– За труды мне бы стошечку…
– А-а-а… На, держи. И с глаз вон!
– Ага, ага. Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?
Последнюю фразу бомж произносит, явно дурачась. Но именно благодаря ей, вспомнив интонацию, с которой он говорит «товарищ старший лейтенант», я узнаю его.
Пепеляев. Начальник штаба нашего учебного батальона. Человек, из-за которого я попал в Афганистан. Тогда он был капитаном. О том, что случилось с ним за эти годы, можно только догадываться. Но зато становится понятно, откуда взялось слово «дезертир».
Он меня сдал. Узнал вчера в подъезде, обиделся, что я не дал денег — и сдал. А может быть, сдал бы, даже если и получил бы от меня «стошечку». Воистину, если человек гнилой — это навсегда. Можно, правда, порадоваться, что судьба все же наказала Пепеляева. Но мне отчего-то вовсе не до веселья.
В прокуренном салоне «Уазика» пахнет сапожным кремом, ружейной смазкой и потом. Старлей, усевшись на переднее сидение, вальяжно машет рукой.
– Поехали!
Машина выезжает на улицу, запруженную автомобильным стадом. Водитель включает мигалку, втискивается в поток и начинает пробираться вперед, изредка рявкая на особо непонятливых через встроенный громкоговоритель.
Меня везут в отделение. Пока есть время, нужно прикинуть, как быть, как себя вести. Взвешиваю все «за» и «против». В активе — ноль целых фиг десятых. Документов у меня нет. Одно это тянет на серьезное разбирательство. У простого, мирного, так сказать, гражданина есть выход — назвать свое имя, фамилию, адрес. В милиции проверят и отпустят.
Но для меня это запретный путь. Едва я назовусь, как всплывет все — и Афган, и дезертирство, и четырнадцать лет, которые я ошивался
Другой вариант: попробовать обратиться к Гумилеву, чтобы вытащил. Он мне, в конце концов, должен, причем не денег, а жизнь. Парень он нормальный, не откажет, а связи у него, как я понял, теперь ого-го!
Но тут возникает закономерный вопрос: а как я с ним свяжусь? «Дяденька милиционер, дайте, пожалуйста, телефончик, я другу позвоню, чтобы он меня вытащил из ваших застенков!» Детский сад, штаны на лямках.
Мои горестные размышления прерывает заработавшая рация.
– Полста-третий, это девятка. Как слышите?
Старлей тянет руку, вытаскивает рацию на витом проводе, подносит к губам.
– Я полста-третий, на связи!
– Как у вас?
– Везем дезертира, взяли по заявлению бывшего офицера. Документов нет, на контакт не идет.
– Понял вас. Значится, так: заедете в двадцать второе, прихватите двоих пассажиров, у нас следак парится уже час, ждет.
– Девятый, не понял, — в голосе старлея слышится недовольство. — Куда я их дену? У меня два пэпээсника и задержанный!
– Отставить! — трещит рация. — У нас ни одной машины. В курятник засунь. Или себе в…
Последнее слово тонет в треске помех. Автоматчики, сидящие по сторонам от меня, опять гыгыкают.
– Понял вас, девятка. Отбой! — цедит старлей, втыкает тангету на место и рявкает на водителя: — Толя, блин! Что хочешь делай, но колеса свои дурацкие из курятника убери!
Курятник — это, видимо, крохотный зарешеченный отсек позади пассажирских кресел «Уазика». Сейчас там и вправду лежат шесть автомобильных покрышек.
– Да куда я их дену? — оправдывается водитель. — В гараже украдут сразу, а дома места нет. Там же двоих всего надо впихнуть. Сложим колеса стопкой, поместятся.
– Сам будешь утрамбовывать, — ворчит старлей и поворачивается ко мне.
– Слышь, воин, хочешь совет?
– Ну.
– Кричи следакам, что ты голубой.
– Какой?
– Который мужиков любит! Сейчас, говорят, таких в армию не берут!
И менты дружно хохочут. Юмористы… Повод, заставивший старлея пошутить, прост до омерзения и понятен даже дебилу. Начальство прогнуло его, он прогнул водителя, а в довесок еще и унизил меня. Все, теперь опять чувствует себя хозяином положения.
«Тебя бы, козла, к нам на точку, — со злобой думаю я. — К сержанту Пономареву в духи. Пономарь был большой мастер выбивать гниль из таких вот обидчивых…»
Стоп, а почему «был»? В том бою, из которого живым вышел я один, Пономарь не участвовал. Он вместе с двумя отделениями наших пацанов по приказу того безымянного полковника сопровождал колонну бензовозов. Служить ему оставалось недолго, так что сержант наверняка выжил, вернулся домой и живет сейчас в своей Рязани. А может, остался в армии прапором… В любом случае мне он сейчас точно не поможет.