Чингисхан. Тэмуджин. Рождение вождя
Шрифт:
«Буду жить, как живется, – решила она. – Нужды и опасности нет, а большего мне и не нужно».
Лишь изредка ядовитой горечью на сердце просыпалась в ней досада на свою судьбу. Тогда она жалела себя и, затаив свои мысли, тихо злилась на Есугея, на Оэлун и их детей. Только с рабами в такие дни она обращалась безжалостно, хлестала нерасторопных плеткой, заставляла их бегать рысью, исполняя ее приказания.
Однажды, в один из таких дней, Сочигэл выпила архи, чтобы затушить огонь в душе, да не в меру. Пьяная сказала семилетнему Бэктэру:
– Ты, мой сын, должен был быть старшим наследником, а не Тэмуджин, знай
Проболталась она с пьяной злобы, а утром со слезами уговаривала Бэктэра забыть про все и не говорить никому: узнает отец и казнит их обоих, не пожалеет. Взяла с Бэктэра клятву, и с тех пор тот, с детства избалованный ею и невоздержанный, вдруг стал замкнут и скрытен. Даже ей самой не всегда удавалось выудить то, что лежит у него на душе. Страшно становилось ей, когда она видела по-волчьи мерцающие, холодные глаза сына. То она боялась, что сын выдаст их тайну, то ей казалось, что со зла он натворит что-нибудь непоправимое и погубит себя. Жила со своим страхом, на людях скрывая его беспечным звонким смехом или сварливой руганью на рабынь за грязную воду из реки в ветреную погоду.
IX
На третий день Есугея из табуна вызвали нойоны: приехали послы из какого-то дальнего племени. Оставив сыновей у Сорхона, он спешно отбыл в курень.
Жизнь в табуне шла налаженным, устоявшимся порядком. Как только начинали гаснуть звезды на небе и синевой занималось на востоке, зычный окрик Сорхона будил парней, спавших вповалку у потухших кострищ. Со степи подгоняли табун. Сначала седлали объезженных накануне и те, кто их приручал, снова садились на них и пускались в дальний пробег по степи, на весь день. Остальные ловили из табуна новых дикарей.
Дни проходили в суматохе объездки, шуме криков, конского топота и ржания. Изредка кто-то попадал под копыта, покалеченных увозили, те же, кто отделался ушибами, отлеживались в тени юрты и снова принимались за дело.
Едва лишь солнце, завершив небесный ход, садилось за горами Хэнтэя, Сорхон останавливал работу. Больше всего он опасался того, чтобы злые духи, обычно во множестве появляющиеся с вечерними сумерками, не натворили беды. Опаснее всего сейчас были лошадиные духи – души умерших раньше в этих местах лошадей. Обычно в это время, собираясь возле конских табунов, они пытаются увести с собой лошадей в мир мертвых. Да и духи умерших людей часто пытаются сесть на живых лошадей. Такие кони заболевают непонятной болезнью, тощают и издыхают в несколько дней.
Сорхон был уверен, что вся эта нечисть, падкая на легкую поживу, сейчас роем кружится вокруг. А во время объездки молодые кони особенно уязвимы. Они пугливы и злобны, души их мечутся в страхе и легко могут покинуть свои тела. Тут-то и подстерегают их потусторонние духи, невидимые для людских глаз. Обычно от этого и начинается падеж в табунах. Того, кто забыв про это, даже нечаянно пугал лошадей в пору сумерек, Сорхон жестоко наказывал плетьми.
После работы табун гоняли на водопой, купали их в броду. Купались сами, смывая с себя дневную усталость и пот. Пока резали овец из жиденькой отары, что паслась в сторонке, и варили мясо в больших походных котлах, темнело. С десяток с лишним костров до поздней ночи ярко светили во тьме. Протяжные песни о далеких походах предков, веселый гомон молодых голосов, то и дело перекрывавшиеся громами хохота, разносились далеко по степи.
С отъездом Есугея-нойона, несмотря на твердую руку Сорхона, как-то неуловимо повеяло вольным духом. Пропала деланая скромность среди старших парней, громче стали их окрики на младших, щедрее стали подзатыльники.
Тэмуджин после первой оплошности с иноходцами еще один день пробыл с ними, а потом Сорхон перевел его на объездку. На смену ему заступил парень старше его года на три, на его глазах объездивший четырехлетнего дикаря, и, увидев это, Тэмуджин успокоился окончательно.
Поздним вечером, рассевшись вокруг догорающего костра, парни доедали мясо из котла, из засаленных, черных от грязи и жира деревянных чашек хлебали суп с густым крошевом дикого лука и черемши. С далеких северных гор с ветерком доносилась слабая, еле ощутимая прохлада.
Тэмуджин, насытившись, лежал на траве, облокотившись о сложенный вчетверо потник. Наискосок против него сидел Бэктэр с поджатыми под себя ногами, сухой травинкой ковырял в зубах, исподлобья глядя на пламя костра. Тэмуджин не переставал удивляться тому, как сильно изменился тот после приезда сюда. Дома угрюмый и нелюдимый, здесь он быстро сошелся со всеми, стал вдруг весел и разговорчив. С Тэмуджином он стал держаться вызывающе независимо. Особенно заметно это стало с отъездом отца: Бэктэр перестал разговаривать с ним совсем, на вопросы неприязненно бросал одно-два слова и отворачивался.
Кострища здесь разделялись по возрастам объездчиков, и они, оба года кабана, попали к одному котлу, но жили между собой почти как незнакомые. Тэмуджин видел, как того пьянила здешняя воля. Здесь считались с сильными и ловкими, и Бэктэр изо всех сил старался показать себя. Без страха он вскакивал на обезумевшего дикаря, неутомимо выдерживал его метания и прыжки, падал и тут же снова оказывался в седле, неотвязным упорством укрощая его нрав. Вскоре его заметили, похвалил сам Сорхон, что было редкостью, и он уже на равных разговаривал с парнями постарше. На ровесников он теперь посматривал уже свысока.
Тэмуджин, хотя ему такое поведение Бэктэра и не нравилось, не мог одернуть его: внешне тот не нарушал порядка между ними. Но внутренне он чувствовал, что тот вступил с ним в противостояние и пытается поставить себя выше него, и это сильно задевало его самолюбие. Бэктэра с малых лет приучали слушаться и подчиняться ему, и тот раньше не прекословил. Но в последние годы во внешне равнодушном, отрешенном его взгляде Тэмуджин стал чувствовать затаенную злобу. Такая злоба бывает у прирученных волков: они вроде бы и подчиняются хозяину, но все же таят в мерцающих своих глазах извечную звериную жажду воли и неповиновения. Однако Тэмуджин твердо знал о законности своего старшинства.
«Я старше по роду, и он должен смириться передо мной, – твердил он про себя, думая об отношениях между ними. – Будь на его месте я, пришлось бы смириться мне – все справедливо».
Он лежал со смутными мыслями об этом, рассеянно слушал парня из рода оронар, приехавшего в гости к генигесам и оставшегося здесь, чтобы заработать у Есугея.
– У нас на камышовых озерах гусей больше, чем комаров, – хвастливо рассказывал тот. – Бывает, одной стрелой убьешь двух и еще третьего подденешь.