Чинька-Чинька
Шрифт:
— Нет, это далеко не овчарка! И уши у него не торчат…
Он был не совсем прав. У Чиньки и вправду торчало вверх только одно ухо. Кончик же другого предательски обвисал. Такие попреки задевали Чинькино самолюбие, и мы стали замечать, что он все чаще и чаще, когда отдыхал на будке, поддерживал «дефектное» ухо лапой. Мы его хвалили:
— Ай да Чинька! Какой молодец, ухо выправляет!
Он приоткрывал пасть и улыбался.
И все же старания Александра Ивановича не пропали даром. Чинька скоро научился приносить вещи, тявкать на посторонних. Последнее ему, должно быть, пришлось более всего по вкусу, ибо лаял он на чужих с особым упоением, бросаясь грудью вперед, не страшась палок и камней. И когда Чинька превзошел самого себя
Это Чиньке не понравилось, и он нашел себе в утешение новое занятие. Он вскакивал на верх собачьей будки, оттуда на крышу сарая и там прогуливался, насколько позволяла цепь. Отсюда ему хорошо была видна дорога, соседский двор с маленькой собачкой и лесок напротив. Он сверху следил за порядком на улице. Если прохожие шли мимо, Чинька молчал, провожая их глазами, и вилял хвостом, втайне сожалея, что ему не придется поразвлечься. Если же кто-нибудь сворачивал к нам в проулок, то он поднимал целый скандал. Он лаял на прохожего, подавая сигнал хозяевам, оглядывался на дом и бесновался. А если на его призыв выходили из дому, он лаял с подвывом, показывая, в какой стороне идет чужак.
Однажды, сильно увлекшись, он оступился и свалился с крыши в проулок и повис на цепи. Благо задние лапы все-таки достали до земли.
Сколько времени он так провисел, одному ему известно. Вышел я из дому и увидел, что его во дворе нет. Осмотревшись, догадался, в чем тут дело, и испугался. Бросился за сарай. Стоит там как солдат. Помогая ему высвободиться, я пожурил:
— Как же ты так, Чинька? Соображать надо, не лезь на край!
В знак благодарности и уважения он прикусил рукав передними зубами и так держал долго, не отпуская и не позволяя уйти, что было высшим проявлением нежности.
С самого щенячьего возраста Чиньку стали брать во все походы и поездки. Он прекрасно устраивался в коляске мотоцикла, облюбовал себе место и в автомобиле, старом «Запорожце», которое не уступал даже Жейке. Лихо перемахивал через борт лодки и отправлялся с нами в плавание при любой волне, при любом ветре. Только вот от качки он очень страдал. Иную собаку после такой прогулки в лодку палкой не загонишь, а наш Чинька ни разу не дрогнул перед стихией. Он первым усаживался на корме. Порой, чтобы он нам не мешал, мы привязывали его на берегу. Он негодовал, поскуливал, боялся, не оставили бы его. А когда лодка была готова к отплытию, Чиньку отвязывали, и тот стремглав бросался вперед, перемахивал на нос, с носа — через щитовое стекло, через пассажиров, расталкивая мешающих, садился как полноправный член экипажа.
Пассажиры отряхивали песок, насыпавшийся им за шиворот с Чинькиных лап, а люди, загорающие на берегу и наблюдающие это, весело смеялись. Лодочники, постоянно обитавшие здесь в летнее время, уважительно говорили друг другу:
— Вон смотри, Черныш на рыбалку пошел!
Они-то по собственному опыту знали, как нелегко затянуть собаку в лодку, если она хоть раз побывала в море. Чинька же отправлялся в путешествие с удовольствием. Особенно ему нравилась рыбалка. Мы и сами приходили в восторг от каждой пойманной рыбины, а Чинька помахивал хвостом и улыбался, хотя рыбу за пищу не признавал: ни красноперку, ни камбалу, а от бычков и вовсе морду воротил и брезгливо сжимал губы.
Первые уроки
В сезон утиной охоты почувствовал беспокойство и я. По ночам мне снились озера и заводи. Сознавая, что пришла пора помокнуть на промозглом осеннем дождичке, покормить настырных комаров, я отправился на охоту. А так как товарищей не нашлось, я взял с собой Чиньку. Благо его не надо долго уговаривать.
Чинька скорее напоминал лайку: окрасом, сухими крепкими лапами, широкой и сильной грудью. На этом его сходство с лайкой и заканчивается: хвост не колечком, шерсть коротка, белое пятно во всю грудь, рыжие подпалины на лапах и шее. Вот одно достоинство бесспорное — глаза проницательные и ум особый, цепкий и памятливый. Он легко усваивал команды, быстро приноравливался к человеку, понимал его с первого слова.
Я верил в Чиньку и надеялся научить его нехитрым охотничьим делам. Главное для меня было — чтобы он доставал добытую птицу из воды и выносил на берег. Чинька, на удивление, взял утку, как только я указал на нее. Он вынес птицу и аккуратно положил на берегу. Утка была жива и рванулась было к воде. Чинька прижал ее лапой и ждал, когда я подойду.
По первому кулику я лихо промазал! Чинька побежал без команды следом за птицей, и вскоре его хвост и уши торчали из травы далеко-далеко впереди. Кулик же благополучно приземлился на безопасном расстоянии, на таком безопасном, что его, пожалуй, и из пушки не достанешь. И вот наконец я добыл кулика! Теперь, думаю, натаскаю Чиньку по-настоящему. Я потряс перед его носом птицей, дал ему понюхать, как это рекомендуется опытными охотниками, и бросил ее недалеко от себя. Чинька без моего окрика побежал и принес кулика обратно.
— Молодец, Чинька, хороший ты пес! — похвалил я, весьма довольный его сообразительностью. Решив повторить урок, чтобы выработать в нем условный рефлекс, я размахнулся что было сил и забросил кулика снова. Кулик, описав в воздухе кривую линию, упал в густую траву. У меня заныло в животе, когда я глянул на Чиньку. Пес стоял поодаль, пренебрежительно повиливая хвостом, и как бы говорил: «А не надоело тебе валять дурака?»
Я понял по его виду, что он и не подумает искать птицу. Как я ни приказывал, как ни ругал его, Чинька не поднимался. Объяснившись с ним напрямую, без обиняков, и высказав все, что я о нем думаю, я раздраженно и неохотно пошел искать кулика сам. Трава повсюду была одинакова: высотой до колена, зеленая, с желтыми осенними мазками. Найти в ней что-нибудь было труднее, нежели иголку в стоге сена. А пока я вертелся, то совсем забыл, в какую сторону кинул куличка.
— У-у-у, крокодил! — сказал я Чиньке и пошел топтать траву, участок за участком.
Чинька перебрался на вытоптанное место, улегся и начал прихорашиваться, приглаживая намокшую шерсть языком. Он делал это с упоением, зажмуривая глаза и причмокивая. Во мне все кипело и клокотало, как в чайнике над костром. От ярости я прерывисто дышал, а Чинька будто не замечал моего состояния. Когда я устал, он лениво поднялся, встряхнулся и, отбежав на несколько шагов вперед, сунул нос в траву. И вытянул за кончик крылышка злополучного кулика, принес и выплюнул мне под ноги. Я схватился за клок травы, с глубоким утробным чавканьем выдернул болотную кочку и запустил ее в Чиньку. Он шустро отскочил и сел передо мной, довольный, открыл пасть и вывалил кончик языка. Два ряда белых зубов поблескивали на солнце, и создавалось впечатление, будто Чинька улыбается. А может быть, он и вправду смеялся надо мной?
Жейка развлекается
— Стоять! Лежать! Как лежишь? Молчать!.. — это Жейка подает команды, подражая дедушке Александру Ивановичу, а Чинька выполняет их. На его морде можно прочесть: «Чего уж противиться! Не сделаешь — будет трепать за шиворот, тянуть за уши. Хорошо еще не кусается».
Чинька давно понял, какую огромную власть над взрослыми имеют дети. Они могут брыкаться, могут тонко и жалобно верещать, даже если сами во всем виноваты, они взбираются верхом на Самого Главного Хозяина, перед которым Чинька преклоняется, и, шлепая его по загривку, восторженно кричат: «Н-н-но!» И вообще он не представлял себе, чего только не могут делать эти маленькие разбойники. Со временем Чинька проникся к ним той особой снисходительностью, с какой матерые собаки обращаются со щенками. Правда, расшалившегося щенка можно в целях воспитания оттрепать. А с детьми так не поступишь. И потому Чинька раз и навсегда запретил себе обижать их даже тогда, когда они садились ему на голову, крутили хвост и пересчитывали зубы.