Числа. Трилогия
Шрифт:
— Сара! Сара!
Кто-то трясет меня за плечо. Это он. Адам. Пытается что-то мне сказать, но кругом все с грохотом рушится. Я ничего не слышу.
— Сара, просыпайся! Просыпайся!
Открываю глаза. Я кричу, Мия кричит, но воздух кругом холодный — это лицо у меня пылает. Я в своей комнате в норе Винни, и это голос Винни, а не Адама.
— Ты разбудила ребенка, — говорит он.
Я беру ее на руки. Моя девочка. Я ее напугала. Вылезаю из постели и хожу по комнате, укачиваю ее, но ничего не помогает, и мы возвращаемся в постель перекусить. Она присасывается, держится руками за грудь изо всех сил, жадно ест. Я вытираю ей слезы с того глаза, который мне сейчас видно, и постепенно она успокаивается, а мерное чмоканье успокаивает и меня.
— С этим надо что-то делать. Поговорила бы ты с кем-нибудь, что ли.
— С психиатром?
— Ну вроде того.
— Рассказать о том, какое у меня было детство, выговориться, то-се?
— А что? Многим помогает.
— Мне снится никакое не прошлое. Будущее.
— То есть?
— Снится, что будет со мной и с Мией. И не только с нами, а со всеми. Какая-то катастрофа.
— Можно мне посмотреть рисунки? Ты же его нарисовала, в смысле сон, да?
Я и правда нарисовала все на обоях, но потом свернула их обратно, потому что не могла сидеть и смотреть на это.
— Вон там, — говорю и киваю на рулон, который стоит в углу.
Винни начинает его разворачивать, держит перед собой, потом понимает, какой рисунок большой, и кладет бумагу на пол, придавив края моими тапками.
— Господи, — говорит он. — Господи Боже милосердный! Это же тот парняга с парковки. И дома, и огонь… Господи Боже, Сара, ты хоть знаешь, что ты нарисовала?
Мотаю головой, потом смотрю на него — а он весь белый от страха.
— Тут дата стоит: первое января 2027 года. Это тогда и будет?
— Да, мне снится, что это первое января.
— Господи.
Проводит руками по лицу, но затравленное выражение никуда не девается.
— Цыпа, нельзя держать это в себе. Это же по-настоящему. По-настоящему, так?
— Откуда я знаю, Вин? Для меня — да. И парень этот, Адам, — я его сначала во сне увидела, а потом уже наяву. И ожогов у него тогда не было, но я его видела, знала, что с ним это случится.
— Блин. Жуть какая. Бедная ты, бедная. Нет, надо всем рассказать. Я знаю отличное место. Поехали покажу.
— Вин, пять утра. Я кормлю ребенка.
У него в голове свои часы, не как у людей.
— Пусть она поест. Тогда и поедем. Я тебе покажу. И достану тебе баллончики с красками — у одного моего друга есть. Надо показать миру…
— Винни, ты хочешь, чтобы я это на стене нарисовала?
— Ну да, например.
— Нет. Ни за что.
Тут он становится серьезным:
— Надо. У тебя нет выбора. Ты должна всем рассказать…
— А иди ты, Винни, ничего я никому не должна.
— Должна-должна, раз ты знаешь, что будет.
Ты что, сама не понимаешь? Мотаю головой.
Винни снова смотрит на рисунок:
— Это Судный день, Сара. Ты, блин, Судный день нарисовала.
Адам
Не хочу выходить из дому. Не хочу никого видеть. Бабуля десять раз в день слезает со своего насеста проверить, как я там, но я хочу только одного — чтобы меня не трогали.
Однажды она входит, держа руки за спиной.
— У меня для тебя сюрприз, — говорит и протягивает мне маленький квадратный сверток — коробочку, завернутую в подарочную бумагу с птичками.
— Что это?
— Да так, пустячок. Подарочек на Рождество. Сегодня ведь Рождество.
Правда? 25122026? Осталась всего неделя.
— Ну как, развернешь? — спрашивает она и кивает — давай, мол.
Долго вожусь с ленточкой, но в конце концов добираюсь до подарка. Это апельсиновые дольки в шоколаде.
— Пасиб, — выдавливаю. — А у меня ничего…
— Не страшно. Ты же, наверное, за календарем не следишь. Я там готовлю обед, жаркое, все как положено, если хочешь — спускайся…
— Нет, баб. Я тут посижу.
— Хорошо, тогда я тебе сюда принесу, договорились? Вкусно получилось, положу тебе всего по кусочку — и индейки, и колбаски, и картошечки жареной, и паштета… Оказывается, столько всего можно приготовить в микроволновке, я и не знала. Поразительно…
— Не, баб, не надо. Не хочется.
— Адам, надо что-то есть. Сделай мне одолжение. Ради праздника.
— Я же говорю — не надо.
— Ради праздника, Адам! Ведь Рождество…
— Баб, если я захочу поесть, пойду и сам возьму.
Ей это как будто пощечина.
— Я же хочу, чтобы ты пришел в себя, — говорит она.
— Посмотри на меня, — отвечаю. — Ты что, думаешь, я когда-нибудь приду в себя? Посмотри, какое у меня лицо.
Слышу собственный голос и сгораю со стыда: только на кого еще мне это вывалить?
— Я видела твое лицо, — тихо произносит бабуля. — Оно заживает и будет лучше, чем сейчас.
— Лучше не будет, дура старая! Оно такое — и все! Я теперь так выгляжу!
Бабуля лезет в карман за сигаретой. Сует в рот, подносит зажигалку. Щелкает, пляшет пламя, и запах паленой бумаги и горящего табака ударяет в меня, будто скорый поезд. Дым застилает глаза, дым лезет в голову, окружает меня, я горю, волосы трещат, лопается горящая кожа…
— Перестань! Уйди! Вали отсюда! — Голос срывается на визг.
Она смотрит на меня с недоумением и страхом: я выхватываю у нее из рук сигарету, бросаю на пол и топчу.