Чистая книга: незаконченный роман
Шрифт:
Annotation
«...Для нее самой эта маленькая глазастая старушонка была самым загадочным, самым удивительным существом на Земле. Всего-навсего в ней было напихано, от всех взято: от взрослого и от ребенка, от праведницы и от скомороха, от вечной бродяги-странницы и от вещей, все понимающей старушки, какую только и можно встретить в сказках. И потому Федосья не то чтобы верила всем Махонькиным побаскам, но и не потешалась над старухой, как другие, когда ее заносило. Есть, есть чудеса на свете. А раз есть
Под вечер, как обычно, к Порохиным притащилась малышня. Пришли на посиделки бабы, девки. С поесьем, с вязаньем, с шитьем, с прядевом. Послушать Махонькины старины и сказки...»
Федор Александрович Абрамов
Часть первая
Федор Александрович Абрамов
Чистая книга
Часть первая
1
Огнейка проснулась – журавли курлыкают, гуси-лебеди трубят, ручьи поют-заливаются.
Весна!
Но откуда же весна? Вечор ложились, был пост Великий. Неужто весь пост проспала?
Она повернулась со спины на живот, глянула с полатей вниз и кого же увидела? В кого разбежалась глазами? В Махоньку.
Стоит старушечка-говорушечка, шубейка старенькая с разводами, котомочка за спиной, на руке коробок с кусочками, прикрытый белой холстиной, – и поклон, к каждому слову поклон, – ни дать ни взять, из сказки вывалилась.
Не помня себя от радости, Огнейка векшей перемахнула с полатей на печь, на ходу ткнула ногой Енушка (не спи, соня! Кто к нам пришел-то?) – и на пол. Налетела, сграбастала старушонку обеими руками – та едва устояла на ногах.
– Ну, кобыла! С ума сошла? – заворчала от печи мать.
– Дак ведь я любя. А любя-то не больно, да, Махонечка?
– Махонечка… Какая она тебе Махонечка? Марья Екимовна, вот кто она тебе.
– Нет, Махонечка! – заупрямилась Огнейка. – Мы ведь с ней подруженьки, да, Махоня? – и с удовольствием втянула в себя шедший от Махоньки сенной душок, особенно сладостный с морозца.
– Подруженьки, подруженьки, – рассмеялась старуха.
Гостью раздевали всей семьей – к этому времени с печи слез Енко, а потом чуть ли не под руки повели к столу, на который хозяйка уже поставила чугун с картошкой – прямо из печи, густо дымящийся паром, да чугун – поменьше – с кипятком – самовара в доме не было, еще когда был жив хозяин, списали за неуплату подати.
Гостья тоже в долгу не осталась. Достала из котомки сушеной чернички – ее и заварили вместо чая, а затем из той же котомки и коробка насыпала в старую берестяную хлебницу сухарей из кусочков. Всяких: ржаных, житних, [1] шанежных. [2]
У Огнейки и Енка глаза разбежались – не знали,
– Не гонись за Сысоихой, – сказала Махонька, – у ней только перед с фасоном да напоказ, а за передом-то мякинкой колет. На-ко, я тебе Вахрамея дам.
Все – и Огнейка, и Енко, и даже Федосья уставились на старуху: чего еще Махоня придумала? С каких пор хлебные куски и сухари стали Сысоихой да Вахрамеем называться?
А Махонька тем временем вытащила из кучи хлебных кусков и сухарей толстый ржаной кус и протянула Огнейке:
– Вот какой он, Вахрамеюшка-то, пригожий да желанный. Оржанина чистая.
– Да пошто ты, Махоня, его Вахрамеюшком-то зовешь?
– А пото, что Вахрамей подал. Вахрамей Иванович, с Н…, хороший хозяин. А это вот опять, – старуха за новый кус взялась, – Ряхин Иван будет, тоже человек добрый. А это Емелько с Ш… Сам легкий, как сена клок, и сухарь насквозь просвечивает, хоть в раму за место стекла вставляй. А то опять будет Оксенья-квашня. Вишь, как расшиперилась.
– И ты, бабушка, все сухари по именам знаешь? – спросил Енко.
– Знаю, как не знать-то. Зайко в лесу все кусты знает, а я разве не заяц в людской пороше? Всю жизнь от дома к дому скачу, всю жизнь с коробкой на руке. Да я не то что по куску, по картошине-то хозяина-то узнаю.
– А ты, бабушка, будешь ли нам про медведя-то сказывать? Как он на жернове-то летал.
Махонька звонко, по-ребячьи всплеснула сухими, коричневыми ручонками, покачала головой.
– Ой-ой, любеюшко! Запомнил. Да я ведь когда у вас была-то? Два года назад. Сколько тебе тогда годков-то было?
– Пять ему теперека, – ответила за брата Огнейка, – дак считай.
– Ну-ну, высоко взлетишь, когда на крыло станешь! – И Махонька, расчувствовавшись, погладила Енка по светлой, как у ангела, голове.
– А я? – вскинулась Огнейка.
Старуха ни на минуту не задумалась: всегда слово на языке.
– А за тобой на ковре-самолете прилетят. Из самой Москвы але из самого Питенбура.
– Да хоть бы из Лаи кто прилетел, и то бы хорошо, – сказал Федосья, и все рассмеялись.
Махонька всему отдавалась сполна, как ребенок. Она и смеялась до слез. А кончив смеяться, вытерла сухой ладошкой мокрые глаза – у нее были большие, во все широкое, скуластое лицо, светло-голубые, еще не размытые временем глаза – и сказала:
– А меня тоже в Питенбур да Белокаменную звали.
– Тебя? В Питенбург? – Огнейка тугим мячиком надула зарумяневшие щеки и не выдержала – громко расхохоталась.
– А вот и зря зубы-то скалишь, матушка, – обиделась старуха. – Звали. Большой человек ко мне из столицы приезжал – две недели у меня жил да все старины мои на бумагу писал.