Чистая вода
Шрифт:
Юн откопал лестницу, залез в чердачное окно и оттуда спустился в дом. Сапоги и веши оставил у дверей, чтобы сестра поняла, что он вернулся, и не испугалась. Потом растопил печь, включил камеру и уселся в кресло.
— Я вернулся, я дома,— сказал он. И тут же появилась Лиза.
Ее голос обжигал, как ледяной луч. Она стояла посреди старой садовой мебели на задах рыбзавода. На ней были бело-желтое ситцевое платье в мелкий фиолетовый цветочек, белые гольфы и розовые туфельки, утопавшие в мягкой траве. В косах зеленые ленточки, в руках именинный пирог. 22
«Камера, нужна камера»,— подумал он и оглянулся.
Ей исполнялось десять лет. Она подняла пирог повыше и стала позировать, как сделала бы на ее месте любая девочка, в знаменательный день фотографирующаяся на память. Появляться на празднике ему запретили, но он пришел и прятался за кустами, держа палец на кнопке камеры. Он сделал снимок и вздрогнул.
В дверях стояла Элизабет и смотрела на него. Свитер и брюки были мокрые, как и волосы. Вода блестела на ресницах.
— Ты постригся? — спросила она, выключая камеру. В ответ Юн наклонил голову вперед, демонстрируя белые пятна за ушами и на макушке: он делал так в детстве, вернувшись от парикмахера.— Где был?
— В Копенгагене.
— В Копенгагене? Отлично.
Юн лгал так бездарно, что Элизабет пропустила его слова мимо ушей. Она грела руки над печкой и смотрела никуда отсутствующим взглядом. Такой, красивой как никогда, ее сделала любовь к мужчине, которого он ненавидел.
— Ее машина вылетела в кювет,— сообщил Юн и стал рассказывать о жене Ханса, кое-что опуская, немного присочиняя, чтобы история не прозвучала ни как укор Элизабет, ни как бездушный репортаж. До него стало доходить, что ситуация, в которой оказалась его сестра, довольно серьезна.
— Меня это не удивляет,— коротко ответила Элизабет. Собственная роль в этой истории не позволяла ей понять других ее участников.
— Письма мне были? — спросил Юн, помолчав немного. Она взяла в руки щетку и приводила в порядок одежду
возле жарко натопленной печки.
— Нет.
— И никто не звонил?
— А кто может сюда позвонить?
— Хотя бы Георг.
— Нет, он не звонил. И писем не приносили. Да, кстати, где ты был?
— В Копенгагене. Она закатила глаза:
— С тобой становится все труднее. Лекарств ты, конечно, с собой не брал?
Юну показалось немного все же странным, что сестра, единственный близкий ему человек, так спокойно восприняла его внезапное исчезновение. Или она не хочет открывать ему всех своих карт.
— Ты не сваришь мне кофе? — попросил он.
— Ночь на дворе.
— Ну и что?
— Ты спать не будешь.
— А какао?
— Нет.
— Понял.
Нет, зря он удивляется, наверно. После ночи с Хансом она никогда не может думать ни о ком, только о своих проблемах.
Юн поднялся, собираясь уйти к себе, но в свете, падавшем из кухни, Элизабет вдруг увидела на нем новую куртку, дорогую и модную, явно не заказанную по каталогу почтой, как он всегда делал.
— Где ты был? — спросила она, на этот раз гораздо серьезнее.
— В Копенгагене,— в третий раз ответил он. Элизабет неожиданно рассвирепела, швырнула щетку
и схватила Юна за ворот.
— Перестань нести чушь! — завопила она.— Отвечай, когда я тебя спрашиваю! Где ты был?
Он подобрался и сурово посмотрел ей прямо в глаза, не мигая, как герои, наконец-то извлекающие на свет божий давно похороненную правду.
— Так ты не шутишь… — пробормотала она.
— Нет.
— Что ты там делал?
— Искал Лизу.
— Искал Лизу? В Копенгагене?
Элизабет не могла ему поверить. Но не устроила по своему обыкновению скандала. Глаза ее увлажнились, и она обескураженно и с болью в голосе произнесла: «Бедный мальчик…» Потрогала его стриженые волосы, словно они вместе с новой курткой явственно доказывали, что брат совсем плох.
— А я думала, ты в хижине.
У Карла была хибарка в горах близ озера. Изредка Юн во время охоты оставался там на ночь, когда забредал слишком далеко.
Элизабет оттолкнула его и потянулась за щеткой.
— Врешь ты все,— сказала она.— Тебе не удастся так просто задурить мне голову. Может, ты и сумасшедший, но я — нет. Пока во всяком случае.
— Так ты сваришь кофе?
— Я же сказала — нет!
На улице слышались мягкие шлепки — с крыши сползали комья снега. Зима, начавшаяся так, будет начинаться еще не раз. Выпавший сегодня снег стает завтра или послезавтра. А еще через пару дней опять наметет полметра. И эта маета — то снег, то дождь — будет тянуться, пока ветер и пятнадцатиградусный мороз не покроют остров коричневой коркой наста. Только тогда снег наконец ляжет.
Юн вышел в прихожую и внес свои вещи.
— Я тебе кое-что привез,— сказал он, вытаскивая две тарелки.
Это был датский королевский фарфор с орнаментом всех оттенков синего, сине-серого и небесно-голубого, за который Элизабет в свое время готова была убить любого. Но Юн так стремился представить самые безотказные доказательства своего путешествия, что не подумал вот о чем: это веши из безоблачных дней ее замужества, когда она еще была счастлива. Он перестарался.
Элизабет взяла в каждую руку по тарелке и смотрела на них, не в силах сказать ни слова.
— Кажется, я схожу с ума,— пробормотала она.— все, сдаюсь: ты был там.
— В Копенгагене.
— Хорошо — в Копенгагене. Надо же, а я думала, ты в горах.
Нет, непонятно, почему она плачет: ведь ружья его все это время стояли в чулане у двери, а без них он никогда в горы не ходит. То же самое было и с Лизой, когда она сбежала в Копенгаген. День проходил за днем, но никто и не думал ее искать.
13
«Как найти то, что потерял?» — написал Юн в нижней строчке старого, но не решенного им кроссворда. А рядом, в вертикальных столбцах, сам и ответил: «Копать, разгребать грязь, а потом взять отрытое в руки и рассмотреть: возможно, удастся опять пустить вещь в дело…» Возможно, удастся обрести мир в душе. Но Юн покоя не нашел.