Чисто конкретное убийство
Шрифт:
Что комиссар и сделал.
Феликс минуту помолчал и вздохнул:
— Я столкнулся с ним два раза. Один раз — очень давно, в молодости, в его молодости, разумеется, я уже был в среднем возрасте… мне представили его как пана Бартоша, до сего дня не знаю, имя это или фамилия, и встреча эта была чревата последствиями. А второй раз — чуть больше десяти лет назад, на нашем дачном участке, мы с ним даже разговаривали, но исключительно на садоводческие темы. Я его мельком видел два-три раза, и на этом все. Ничего больше я о нем не знаю, ну, кроме того, что его вроде как привела панна Марленка.
Марленка в углу тихонько застонала.
— А та первая встреча, которая в молодости… Чреватая последствиями, как вы сказали. В чем состояла эта чреватость?
Феликс совершенно очевидно смутился, несколько раз кашлянул, а потом неуверенно и осторожно признался:
— Я все думаю, что мне делать. Выдумать какую-нибудь правдоподобную ложь, безопасную, в которую легко поверить, которая не задаст вам хлопот… Или сказать правду, которая явно вступит в противоречие с законом и только внесет неразбериху. Потому что я сразу должен предупредить, что с нынешним следствием эти дела ничего общего не имеют.
— Я вам помогу, — предложил Возняк, краем сознания отметив, что порядочные, честные и правдивые свидетели едва ли не хуже лживых мошенников. — Я предпочту проблемную правду самой безопасной лжи. С проблемами я уж как-нибудь справлюсь, а сколько работы нам задает правдоподобное вранье, вы себе даже и представить не можете. Вы уж расскажите как-нибудь вкратце.
— Вкратце, вкратце… Человеку, которого давно уже нет в живых, я на смертном одре… ясное дело, что на его смертном одре, не моем… поклялся сохранить тайну до надлежащего момента, который совершенно определенно еще не настал. Дело касалось завещания. Пан Бартош непосредственно не имел к этому вопросу никакого отношения. Этого вам будет достаточно?
— Тогда откуда последствия?
— А вот это уже подробности. Меня связывает данное мною слово.
Возняк не питал абсолютно никаких иллюзий насчет того, что этот Феликс, запри он его в каземат и посади на хлеб и воду, все равно не скажет ни слова на эту тему. Может быть, он прав, и какие-то там чужие древние проблемы не имеют к этому делу никакого отношения, но кто знает? Если Бартош кому-то нагадил…
— Я все же предпочел бы сам судить о том, насколько этот вопрос важен.
— Вот тут как раз вступает в игру коллизия с законодательством, насколько я понимаю. Если бы я мог сказать это вам частным образом, с глазу на глаз, без всяких там диктофонов и протоколов… Вы бы мгновенно сориентировались. Не знаю, возможно ли это. Официально чужие семейные перипетии, в которые меня посвятили как доверенное лицо, я никому не раскрою.
— А когда это было?
— Тридцать три года прошло.
Возняк принял решение. Он вознамерился снова подловить этого Феликса, наткнувшись на него при помощи тщательно спланированного случая, поболтать сугубо лично и посмотреть, что из этого выйдет. Но чтобы его совсем отпустить? И речи быть не может!
Прижать его Возняк всегда успеет, свидетель больным или идиотом не выглядит.
Он отпустил Феликса и наконец-то дорвался до Анны Бобрек.
— Пожалуйста, я согласна, — сказала уже совершенно спокойная Анна Бобрек. — Здесь мы можем поговорить. Я уверена, что здесь меня услышите только вы, а записывать на диктофон можете сколько угодно, я поняла, что это за устройство. Насколько я знаю, полиция такие показания не разглашает
— Да и в отделении нас бы никто не слышал…
— Ну, в этом я уже не так уверена, поэтому предпочту разговаривать здесь.
Покорившись упрямой свидетельнице, Возняк согласился допросить ее у нее дома. В отделении она ничего говорить не хотела.
Комиссар оглядел скромную однокомнатную квартирку, забитую чудовищным количеством бумаг. К обычной человеческой мебели можно было отнести диван, столик с двумя ящичками, два стула, кресло, телевизор в углу и узкий стенной шкаф. Все остальное служило макулатуре: полки, что-то вроде комода, под потолок заваленного разновсяческой прессой, сундук и стоящий на нем ящик — и все забитое печатным словом.
Книгам Возняк не удивился бы, потому что все-таки имел дело с переплетчицей, но как раз книг в комнате было относительно мало: почти исключительно пресса и толстенные стопки чего-то, похожего на официальные документы и такую же официальную переписку. На полу оставалось немножечко места для ног, но три человека уже создали бы толпу, и как минимум одной ноге пришлось бы остаться за порогом.
— Значит, здесь, дома, вы расскажете… — начал Возняк, но Анна Бобрек моментально его перебила:
— Я уже поверила, что Бартош умер. Будь он жив, я бы ни слова не сказала, потому что он действительно спас мне жизнь, и я чувствовала себя обязанной быть по отношению к нему абсолютно лояльной. Я с первой минуты смотрела на него, как на святую икону… — В спокойном голосе появилась нотка горечи. — Он был для меня божеством. Таинственный и беспощадный, хотя и очень заботливый, он правил моей жизнью, а я соглашалась на все. Не осмеливалась задавать ему вопросов и понятия не имела, чем он занимается…
— А чем он занимался? — не выдержал Возняк.
— Ничем, — холодно ответила Анна и жестом показала на бумажную помойку. — Наверное, он воображал, что делает какую-то неслыханно важную работу, это была своего рода мания. К сожалению, у него не все было в порядке с головой. Он мне сказал, что его пытались убить, в молодости его ударили по голове — он, разумеется, вылечился, но получил предлог уйти на пенсию по инвалидности. Благодаря чему обрел свободу действий.
Он себе это внушал, поскольку не мог вынести мысли о том, что уже не годится для работы, что его усилия приносят полный ноль результатов. Ну вот, видите сами этот мусор… Я долгие годы верила в эту его историческую миссию, и только когда он пропал из виду, надолго и без единого слова, во мне что-то начало ломаться. Сейчас я уже понимаю, в чем дело. Я догадалась, что в юности его обучали в каких-то тайных спецслужбах, и это осталось с ним навсегда.
— А вы с кем-нибудь разговаривали на эту тему?
— Нет, что вы! Ни с кем. Но я работаю с книгами и с детства много читаю. Читала даже в детском доме, воровала книги, где только могла… ну, одалживала иногда, если это можно так назвать, потому что я их возвращала, когда мне удавалось. Из самых разных книг можно очень много узнать и понять. Через пару лет я наконец решилась использовать полученные знания и немного порылась в этой его тайной сокровищнице.
Она снова обвела рукой склад макулатуры. В душе ее явно рухнули все барьеры, многолетнее молчание прорвалось, и из нее изливались стресс, горечь, гнев и обида. Возняк решил только слушать, но один вопрос у него все-таки вырвался: