Шрифт:
Иоанна Хмелевская
Чисто конкретное убийство
Я психанула.
Нет, я вовсе не собиралась этого делать. Я планировала провести спокойный и деловой разговор, ибо во мне еще робко теплились остатки надежды, что удастся его очеловечить.
Идиотка. Очеловечить мужчину!
Потом я никак не могла вспомнить, что же он такого сказал, что я вдруг взорвалась. Может быть, что-то про вранье? Мол, я не вру только потому, что он не задает никаких вопросов? Во-первых, это неправда: на мои вопросы он отвечал опять-таки исключительно вопросами. Во-вторых, что бы это значило? Дескать,
В жизни никогда и нигде я не плевала в рожу ни одной бабе и не торчала в пьяном виде на площади Спасителя, да и ни на какой другой площади тоже. Не говоря уже о том, чтобы под мухой шляться по городу. И как раз к электрикам я никаких страстей не испытывала, если уж честно, то к капитанам дальнего плавания — да. Хотя с грустью могу признаться, что никому из них я как-то не пришлась по вкусу… Ну что вы, о чем говорить: и на этот вопрос, как и на любой другой, я отвечу враньем. Это гарантировано!
Что, может, я и от капитанов отрекусь?..
Может, я трусливо скрою тот факт, что проиграла на скачках все свои деньги, заняла у ростовщика на пару дней и теперь мчусь отдавать долги?..
Возможно, речь шла и вовсе не об этом? Этого я так никогда и смогла вспомнить.
Достаточно того, что по моей квартире ураганом пронеслась бешеная ярость, так что даже странно, что я не сожгла свое жилье непогашенной сигаретой, брошенной в груду различных легковоспламеняющихся материалов, — их у меня сейчас уйма. Будь у меня в руках граната без чеки, я и гранату бы метнула.
И ведь я не убила это ничтожество. Ну, почти. Но свое прокричала. Тоже мне, супермен нашелся, воплощенное благородство, идолище на пьедестале, перед которым покорная жрица должна священный огонь возжигать, а я, видать, недостаточно красиво поленья складывала. Может, и жриц было поболе одной, это ни малейшего значения не имело, не всякую допускали в святилище, некоторые только фимиам в его честь курили, но ни одна не дождалась не то что награды — даже похвалы.
Молчание идолища означало, что придраться не к чему.
И все жили надеждой. Идиотки.
Щедрость была идолищу неведома. Жаждать! Требовать!
Причем намеками, не говоря явно, чего владыка желает, пусть сама догадается. И ничего не давать взамен.
Зато симулировать большое желание что-то дать, ловко создавать и подпитывать эти самые большие надежды — вот оно, кристальное благородство и забота о чувствах ближнего. Полон рот поучений, как надо беречь нежные чувства других, то есть — его, любимого.
О, я нашла у него куда больше достоинств, не только эти душевные мелочи. Я прокричала всё. В результате он забился в корчах, ибо такое надругательство над святынями оказалось совершенно непереносимо. Пьедестал — вдребезги, и как теперь с этим жить?
«Скорую» я вызывать не стала. Он перестал биться в падучей и ушел своими ногами.
Больше он не появлялся, а через год-другой оказалось, что кое-какие настоящие достоинства были и у него. Ножи у меня затупились, а ножницы как-то хуже резали. Ну, невелика цена за окончательное истребление собственной глупости, и в конечном итоге мне остались какие-то жалкие крохи злости на саму себя. Ну, дурища я, и все тут!
Я ощутила какую-то особую свободу от всякого ига и уехала.
Одна весьма пожилая особа, некая пани Амелия, категорически настаивала, что она любит заросли. Учитывая возраст, она за свою жизнь располагала изрядным временем, чтобы эти заросли взлелеять, и на все претензии отвечала железным упрямством.
Речь шла о так называемых ведомственных участках, которые раздавали трудящемуся люду в далекие «времена ошибок и извращений», когда обожательница чащобы была моложе на полвека с гаком. На этом участке вкалывала вся семья, и тогда, конечно, ни о каких зарослях не могло быть и речи, но старшее поколение переселилось на тот свет, младшее — разлетелось по этому, и пани Амелия осталась одна.
Вот ей и не хватило сил.
От тяжкой работы ей пришлось отказаться — не столько, наверное, из любви к зарослям, сколько из-за слабости. На ведомственных сотках всегда действовало требование надлежащего использования выделенной территории, на участке должны были царить чистота, порядок и эстетика, претензий к владелице зарослей предъявляли множество, на что пани Амелия отвечала, что она любит заросли, ничего от нее вокруг само не сеется, никакие сорняки не расползаются, а все вместе смотрится живописно. Человек на старости лет имеет право удовлетворять свои эстетические потребности.
Вообще-то да, выглядело все это живописно и вреда окружению не приносило. Переплетаясь воедино, малина, ежевика, барбарис, смородина трех цветов, цветущий кустарник неведомого роду-племени, плющи, декоративные колючки, корнеплоды (тоже цветущие, вопреки своему предназначению), всякие там фиалки-горошки, — все вместе мало того что немилосердно сбилось в кучу, но к тому же еще цвело буйным цветом и плодоносило. Тропинка от калитки к домику, прозванному беседочкой, существовала, пройти по ней было можно, хотя таинственные колючки слегка хватали за ноги, брюки и юбки. Но в стороны ничего не расползалось, так что, собственно говоря, чащоба — ее личное дело. Владелицы, то есть. Наконец от нее после долгих препирательств отстали в надежде, что не будет же эта баба жить вечно. Налицо, что молодость от нее давно убежала, старушка вот-вот умрет — и порядок. На всякий случай проверили юридический статус участка, и оказалось, что у пани Амелии есть наследница, какая-то двоюродная внучка, которую, впрочем, никто не видел, поскольку к участку она ни малейшего интереса не проявляла.
Но она была. Существовала. И это всех успокоило.
По другую сторону узенькой аллейки был еще один участок, с которым тоже обращались весьма оригинально. Возделывали его члены одной семьи, все, как один, полные энтузиазма, но меняющиеся раз в три года, раз в пять лет, раз в год, а временами даже от весны до осени или от осени до весны.
В садоводстве рука у них была легкая, все там роскошно разрасталось, поэтому ни у кого не было повода капризничать и критиковать. Только вот в силу постоянной смены рабочих бригад ни одна человеческая душа не могла бы определенно сказать, кому, собственно, принадлежит этот участок, кто там распоряжается и кто хозяин.