Чистоземельщик
Шрифт:
Во главе группы, как ни странно, стояла женщина, дочь крупного промышленника. Её прокляли родители, осудили за организацию поджогов в нескольких больницах и домах призрения, приговорили к каторжным работам.
Лена рассказала легенду об ужасном конце чистоземельщицы, и случился он -- кто бы мог подумать?
– в моём родном городишке, который был тогда всего лишь станцией при российской железной дороге. Вроде бы каторжанки, шедшие с ней по этапу, связали её и поджарили на медленном огне из подручных материалов -- одежды, войлока, всякого
– Да ну, ерунда, очередная байка, - сказал я тогда.
А сердце странно торкнулось в груди. Оно-то знало, что это самая настоящая правда. И с этой чистоземельщицей я встречался. Не единожды. Она сама нашла меня. Как и почему? "Темна вода в облацех".
– Вот уж нет, - ответила Лена.
– Даже у Лескова есть наброски рассказа, сделанные на основе записей следователя. Но я не об этом. Вся моя семья оказалась негожей, лишней в жизни. Стала перегноем. А что ждёт меня?..
До сих пор в памяти её серьёзные глаза, в которых не было ни обиды, ни отчаяния, только желание понять...
– Ты мой прекрасный реликтовый цветок, - отшутился я.
– Дождаться бы хоть одного семечка!
Тут я покривил душой: никаких плодов и семян я не хотел. Не ко времени. Да и сама женитьба оказалась ошибкой -- столько лет тянул на своём горбу занудливую, слезливую, погружённую только в свои переживания, ни на что не годную учительскую семью. Предотвращал, так сказать, превращение в перегной... Вот если б не огромная квартира в областном центре!
Лена занедужила после каких-то событий на работе, в которые я никогда не вникал. Сдала анализы. Я через своих поинтересовался результатами. Это был приговор.
Я пришёл домой ещё засветло, что само по себе было непривычным и тревожным для Лены.
Сел на сто раз перетянутый пуфик в прихожей. Оглядел громадные, в потолок, старинные шкафы из тёмного дерева, которые Лена всё порывалась выбросить и называла гробами. Я, конечно, не позволил. Они олицетворяли собой время, когда их владельцы были знатны, богаты, обладали властью. И слабый, на грани ощущений, запах, издаваемый древней мебелью, делал меня причастным ко всему, что отличало потомственного дворянина от черни. Эти "гробы" были мне роднее любого, кто когда-либо жил в квартире.
Лена вышла из кухни, не поднимая глаз. Потом всё же решилась посмотреть на меня и всё поняла. Тихо спросила:
– Лейкоз?
Я опустил голову так, что подбородок уткнулся в грудь.
Разыграть горе не составило труда: я сам оказался в очень сложной ситуации и мог пойти не свидетелем, а обвиняемым по делу о распространении наркотиков. И загреметь на нары было не самым плохим исходом. Гораздо хуже -- составить компанию тестям на кладбище. Или вообще оказаться вечным сторожем несуществующего клада на городской мусорной свалке.
По щекам потекли слёзы. Я растёр их ладонью.
Лена подошла и стала гладить меня по волосам, стильно подстриженным в одном из первых городских салонов красоты. Его владелица, моя любовница по совместительству, лично приложила руку к созданию имиджа "нового русского интеллигента".
– Серый, это жизнь...
– прошептала Лена.
– Она не вечна. Хотелось бы как можно дольше быть рядом...
Лена заплакала.
Я уткнулся лбом в её грудь и зарыдал громко, но вполне искренне.
Дурь всегда была нужна людям. Где человек, там и она. Государство уразумело нелепость и колоссальный вред андроповщины, распустило таможенные пояса, залило народ пойлом, которое хуже не только дури, но и любой другой отравы. Чинушам можно, а мне нельзя?
И потом, каждый волен отказаться от наркоты. Ну не силком же заставляем её покупать! А если есть потребность, стало быть, рядом и производство. Кто и когда пытался отменить законы рынка? И где он теперь?.. Жизнь всё равно возьмёт своё.
И я -- Я!
– виноват в том, что люди изначально склонны к пороку?
Лена целовала мою макушку, пыталась успокоить. Но её слова были беспомощны, и она это знала. На лечение за границей нужны громадные деньги, которых никогда не найти в семье преподавателя университета и врача. Тому же государству раньше было недосуг разглядеть проблемы онкобольных. Ибо оно смотрело в космос. А уж теперь...
Я был безутешен. Мы обливали друг друга слезами и признаниями в любви. Итог был таким, какой мне хотелось бы видеть -- Лена смирилась и раскаялась в том, что испортила мне жизнь.
Однако лечащий врач заставил её пересдать кровь. Оказалось, что произошла ошибка.
Я долго смотрел на листочки, которые обещали моему "реликтовому цветку" долгие годы жизни и перспективу "плодоношения". Смял их и поджёг в пепельнице.
Лена ушла из жизни по своей воле. Благородно и интеллигентно - с предсмертной запиской и признанием в вечной любви верному мужу и другу, то есть мне.
Наверное, какая-то часть людей сама стремится к тому, чтобы стать перегноем. А те, кто выберет иное, неизбежно окажутся чистоземельщиками. Вот тогда-то все поступки, которые я совершил в жизни, обрели не только название, но и смысл.
Именно этого смысла не хватало в существовании людей, которых я лишил жизни.
Мама? Я любил её. Но как бы мама приняла новые времена, когда рухнуло всё, во что она верила с детства? Загнулась бы так же, как дед-орденоносец, который не смог смириться с пенсионным покоем и во что бы то ни стало хотел быть полезным обществу.
Отец? Мы всегда были далеки. Нет, он, конечно, занимался мною, учил всему, что умел сам; разбивался в лепёшку, доставая в годы тотального дефицита копеечные конструкторы, развивающие самоделки, добротные импортные вещи; выколачивал в месткоме подписки на книги, путёвки в лагеря на море. Он многое делал для меня и ради чего для себя лично не шевельнул бы пальцем.