Чочара
Шрифт:
– Яйца свежие, не беспокойся, мы рисковали жизнью, чтобы принести их вам сюда, поэтому сегодня ты должен был бы дать нам вместо одного хлеба два.
Он не понимал, и на лице его появилось вопросительное выражение, тогда я показала на небо, сделала жест, воспроизводящий падение бомб, и сказала:
– Бум, бум,- подражая взрывам.
Он понял наконец и произнес какую-то фразу, из которой я разобрала только одно слово «капут». Это слово немцы повторяют очень часто, и Микеле объяснил мне, что это значит нечто вроде «умереть» или «быть убитым». Я сообразила, что он говорил о сбитом самолете, и ответила:
– На место каждого сбитого самолета они пришлют сто других... Я бы на вашем месте перестала воевать и вернулась в Германию... так было бы лучше для всех - и для нас и для вас.
Он мне не ответил, потому что опять ничего не понял, протянул хлеб и взял у меня из рук корзиночку с яйцами, показывая жестом, чтобы я еще принесла им яиц для обмена. Мы попрощались с ними и возвратились по той же тропинке в Сант Еуфемию.
Томмазино в тот же день ушел в горы, выше Сант Еуфемии, где жила его семья. На следующее утро он послал крестьянина с двумя мулами в свой домик в долине, чтобы привезти оттуда все вещи, включая матрацы и сетки от кроватей, на вершину горы. Однако домик, где находилась его семья, показался ему недостаточно надежным убежищем, и через несколько дней Томмазино вместе с женой и детьми перебрался в пещеру на самой вершине горы. Это была большая глубокая пещера, вход в которую был хорошо замаскирован деревьями и скалами. Над пещерой возвышалась огромная серая скала в форме сахарной головы, такая большая, что ее было хорошо видно из долины; таким образом, потолок пещеры находился на несколько десятков метров под скалой. Томмазино вместе с семьей поселился в этой пещере, служившей когда-то пристанищем для разбойников, казалось бы, что здесь он мог чувствовать себя в безопасности от бомбежек и не бояться. Но он был так напуган, что страх как бы проник к нему в кровь, точно лихорадка, и даже в этой надежной пещере он целый день трясся с головы до ног, забивался в угол и кутал голову и плечи в одеяло.
– Мне очень плохо, очень плохо,- без конца повторял он слабым и жалобным голосом, ничего не ел, совсем потерял сон, худел прямо на глазах и таял с каждым днем, как свечка.
Я как-то навестила его. Он был тощ и жалок до неузнаваемости и весь дрожал, завернувшись в одеяло и прислонившись к стенке у входа в пещеру. Я не сразу поняла, что он серьезно болен, и немного посмеялась над ним:
– Чего ты боишься, Томмазино? В этой пещере не страшны никакие бомбы. Чего же ты боишься? Или ты думаешь, что бомбы ползают по лесу, как змеи, и могут проникнуть в пещеру и залезть к тебе в кровать?
Он смотрел на меня непонимающими глазами и твердил:
– Мне очень плохо, очень плохо.
Через несколько дней мы узнали, что он умер. Умер он от страха, потому что у него не было ни ран, никаких болезней, один страх перед бомбами. Я не пошла на его похороны, потому что это очень опечалило бы меня, а нам и без того было о чем грустить. На похоронах были только семья Томмазино и семья его брата Филиппе; покойник лежал не в гробу, потому что не было ни досок, ни столяра, а был привязан к двум ветвям; могильщик, высокий блондин, тоже беженец из Фонди, занимался теперь главным образом спекуляцией, объезжая на своей черной лошади горные селения, покупая и продавая всего понемножку; он привязал Томмазино к седлу и отвез его шагом по горной тропинке на кладбище в долину. Мне рассказали, что патера найти не удалось, потому что все они разбежались, и бедному Томмазино пришлось удовольствоваться молитвами его близких; во время похорон была три раза воздушная тревога; за неимением ничего другого на могилу Томмазино был поставлен крест, сделанный из двух дощечек от ящика с боеприпасами. Еще позже я узнала, что Томмазино оставил своей жене много денег, но никаких продуктов: торгуя и делая дела, он продал все, вплоть до последнего килограмма муки и пачки соли. Таким образом, его жена, не имея никаких запасов, была вынуждена покупать все по повышенным ценам, платя за продукты в два раза дороже, чем продавал их ее муж, так что к концу войны из всех денег, оставленных Томмазино, не сохранилось почти ничего, особенно когда началась инфляция. Знаете, что сказал Микеле о смерти своего дяди?
– Мне жаль его, потому что он был хороший человек Но умер он, как могут завтра умереть другие, похожие на него люди: в погоне за наживой, думая, что самое важное в жизни - это деньги, он вдруг увидел то, что стоит за деньгами, и оцепенел от испуга.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Хорошая погода принесла с собой два бедствия: английские бомбы и немецкие облавы. Тонто уже говорил нам об этих облавах, но никто не отнесся серьезно к его сообщению, а теперь к нам в горы прибежало несколько крестьян, которые и рассказали нам, что немцы устроили облаву в долине, забрали всех работоспособных мужчин, погрузили их на машины и послали куда-то на работы: кто говорил, что строить укрепления на линии фронта, другие утверждали, что их послали прямиком в Германию. Вскоре пришла еще одна плохая новость: ночью немцы окружили долину рядом с нашей, поднялись на вершину горы и прочесали все окрестности, ловя людей, как рыбу в сеть, и отправляя их куда-то на грузовиках. Беженцы были охвачены паническим страхом, потому что среди них было по крайней мере четверо или пятеро мужчин, находившихся в период свержения фашизма на военной службе и дезертировавших из армии; таких людей немцы искали особенно рьяно, считая изменниками, и отправляли их на принудительные работы неизвестно куда и в какие условия, чтобы они искупили рабским трудом свою «измену». Особенно были напуганы родители этих молодых людей, а больше всех Филиппо за своего сына Микеле, который всегда перечил отцу, но все же отец очень гордился им. В доме у Филиппо было устроено собрание, и беженцы договорились между собой, что начиная с ближайших дней и вплоть до того времени, когда прекратятся облавы, молодые парни будут по одному уходить на вершину горы на заре и возвращаться только в сумерки. Если даже немцы и поднимутся на вершину горы, там есть еще тропинки, по которым можно перейти на другую гору или спуститься в соседнюю долину; ведь немцы тоже люди, и им в конце концов надоест лазить по горам, проходя бесконечное число километров, для того чтобы поймать одного или дух человек. Микеле, по правде сказать, не хотел убегать в горы - не столько, чтобы показать свою храбрость, сколько потому, что он никогда не хотел делать того, что делали другие. Но мать, плача, умоляла его, чтобы он сделал это для нее, если не хочет делать для самого себя, и он в конце концов согласился.
Мы с Розеттой решили уходить вместе с ними не потому, что боялись облав - женщин не забирали,- а для того, чтобы иметь хоть какое-нибудь занятие - на мачере мы умирали со скуки,- и для того, чтобы быть вместе с Микеле, единственным человеком, к которому мы здесь привязались. Так началась для нас эта странная жизнь, которую я не забуду до самой смерти. Париде вставал до рассвета и приходил будить нас, мы быстро одевались при слабом огоньке коптилки и выходили в холодную тьму на мачеру, по которой уже сновали тени людей, а окна домиков освещались одно за другим. Мы находили Микеле; маленький, закутанный в бесчисленные фуфайки, с веткой в руке, он был похож на гнома из сказки, на одного из гномов, живущих в пещерах, чтобы сторожить спрятанные в них сокровища. Он шел впереди, и мы молча следовали за ним.
В полной темноте мы начинали взбираться на гору через густой и высокий кустарник, доходивший нам до груди, по скользкой, обледеневшей тропинке. Было совершенно темно, но Микеле брал с собой маленький фонарик, которым время от времени освещал тропинку, и мы молча шли. Пока мы поднимались, небо за горами начинало бледнеть, становилось серым, но звезды все еще блестели на нем, и особенно ярко перед рассветом. На фоне этого серого неба, усеянного звездами, горы сначала казались черными, потом постепенно и они светлели, приобретая свой настоящий цвет: зеленый с темными пятнами лесов и кустарника. Звезды исчезали, небо из серого становилось почти белым, и кустарник представал перед нашими глазами, сухой, обледеневший, мрачный и сонный. Небо на горизонте розовело, а над нашими головами становилось голубым, и первый луч солнца, встающего из-за гор, резкий и сверкающий, как золотая стрела, оживлял эту мрачную картину, окрашивая ее в яркие цвета: тут и там проглядывали какие-то красные ягоды, блестящая зелень мха, буро-белые султаны тростника, чернели гнилые ветви. Кустарник оставался позади, и тропинка вела нас через дубовый лес, покрывавший всю гору до вершины. Эти огромные каменные дубы росли очень далеко один от другого и протягивали свои ветви в тщетном желании соединиться и поддержать друг друга, чтобы не упасть под порывами ветра с крутого склона горы. Лес был очень редкий, и через него был хорошо виден весь склон горы, усеянный белыми камнями вплоть до вершины, резкие очертания которой виднелись на фоне голубого неба. Тропинка пересекала этот лес, почти не поднимаясь; лучи солнца пробуждали птиц на ветвях деревьев, по писку и возне можно было подумать, что их очень много, но они еще не показывались. Микеле шел впереди мае и неизвестно почему выглядел очень счастливым; шел он быстро, размахивая веткой, служившей ему вместо палки, и насвистывая какой-то мотив, похожий на военный марш. Мы шли еще долго, дубы попадались все реже, и были они теперь маленькие и кряжистые, пока наконец совсем не исчезали и оставалась только тропинка, бежавшая вверх по склону горы среди ослепительно белого щебня, а чуть-чуть выше была уже вершина горы, или, вернее, перевал между двумя вершинами, к которому мы и направлялись. Дойдя до конца тропинки, мы всякий раз испытывали чувство удивления: перед нами открывалась поляна, покрытая мягкой зеленой травой, тем более неожиданной после всех этих камней; там и сям поднимались белые круглые глыбы. Посреди луга находился старый колодец, сложенный из камней без извести. Вид отсюда открывался великолепный. Я не особенно удивляюсь красотам природы, может быть потому, что родилась в горах и эти красоты мне слишком хорошо известны, но даже я, придя сюда впервые, замерла с открытым ртом. С одной стороны перед нами величественно спускался склон горы с огромными ступеньками мачер, нисходящими в долину, на горизонте блестела голубая полоска моря; с другой стороны возвышались одни лишь горы, горы Чочарии, некоторые из них покрытые снежными пятнами или совсем белые от снега, другие - голые и серые. Здесь было холодно, но не слишком: солнце сияло на небе и грело нас, ветра не было; такая погода стояла все время, пока мы сюда ходили, то есть около двух недель.
Мы проводили на этом перевале весь день; расстилали на траве одеяло и отдыхали немного, но скоро беспокойство овладевало нами, и мы принимались бродить по окрестностям. Микеле и Розетта уходили подальше, собирая цветы или просто болтая, вернее, говорил только он, а она его слушала; я же по большей части оставалась на поляне. Мне нравилось быть одной; в Риме я могла сколько угодно времени проводить одна, но в Сант Еуфемии это было невозможно, потому что ночью я спала вместе с Розеттой, а днем везде были беженцы. Одиночество создавало во мне иллюзию, будто жизнь останавливается и я могу осмотреться по сторонам; в действительности время шло так же, но я не замечала этого. Здесь наверху царила абсолютная тишина; иногда лишь из ближайшей долины слышался звон бубенчиков пасущегося там стада; это был единственный доносившийся сюда звук, но он только еще больше подчеркивал тишину и покой этого места. Мне нравилось иногда подходить к колодцу, перегибаться через его стенку и долго смотреть вниз. Этот колодец был глубокий, во всяком случае, мне так казалось, камни стенок были сухие, а в глубине едва-едва виднелась вода. В расщелинах камней росли папоротники, очень красивые, с черными стебельками и зелеными пушистыми листьями, похожими на перья; папоротники покрывали стенки колодца до самого низа и отражались в воде. Я смотрела вниз и вспоминала те далекие времена, когда была девочкой и любила заглядывать в колодцы, которые и пугали и притягивали меня; мне казалось тогда, что колодцы - это отверстия в другой, подземный мир, населенный феями и гномами, и мне хотелось броситься в колодец, чтобы уйти из этого мира в другой. Иногда я смотрела вниз до тех пор, пока мои глаза не привыкали к темноте и я начинала ясно различать отражение своего лица в воде; тогда я брала камень и бросала его в воду, смотря, как разбивается отражение моего лица и по воде начинают расходиться дрожащие круги. Нравилось мне еще бродить по зеленой поляне между этих странных белых и круглых глыб, подымавшихся на плоскогорье. Тогда мне вновь казалось, что я вернулась к временам своего детства; я даже почти начинала надеяться, что найду в траве какую-нибудь драгоценность, может быть потому, что изумрудная трала сама по себе походила на драгоценность, но еще и потому, что именно в таких местах зарывали клады, как мне об этом рассказывали в детстве. Но это была всего лишь трава, которая ничего не стоит и которую дают животным; только один раз я нашла трилистник с четырьмя листиками и подарила его Микеле, а он спрятал этот листик в бумажник, чтобы сделать мне приятное, потому что он в такие вещи не верил. Время шло медленно; солнце поднималось все выше и светило все ярче, так что иногда я даже расстегивала кофточку и ложилась на траву загорать, как это делают на море. Микеле и Розетта возвращались с прогулки к завтраку, мы садились на траву и ели немного хлеба с сыром. И до этого и после этого мне случалось есть много вкусных вещей, но, вспоминая этот хлеб, темный и твердый, испеченный из муки, в которую были подмешены отруби и кукурузная мука, и овечий сыр, такой твердый, что его надо было разбивать молотком, мне кажется, что я никогда в жизни не ела ничего более вкусного. Приправой к этому завтраку служил хороший аппетит, появлявшийся у нас после прогулки и от горного воздуха, а может быть, и мысль об опасности делала нам завтрак таким вкусным, только я ела с особым удовольствием первый раз в моей жизни, замечая, какое это приятное ощущение - есть, насыщаться, возобновляя едой утраченные силы, и чувствовать, что пища полезна и необходима человеку. Здесь мне хочется сказать, что, живя в Сант Еуфемии, я первый раз в жизни обратила внимание на некоторые вещи, которые до тех пор совершала механически, не задумываясь над ними. Например, я никогда до этого не сравнивала сон с аппетитом, удовлетворение которого приносит удовольствие и силу; содержание тела в чистоте было очень трудным, почти невозможным, поэтому процесс мытья доставлял мне почти чувственное наслаждение; такое же наслаждение доставляли и физические отправления тела, все то, что в городе не отнимает времени и что люди совершают механически, не задумываясь над этим. Мне кажется, что если бы здесь в горах нашелся мужчина, который нравился бы мне, которого я полюбила бы, то и любовь имела бы здесь совсем иной характер, была бы более глубокой и сильной.
Одним словом, я чувствовала себя, как животное; вероятно, животные, у которых нет других забот, кроме как о своем теле, испытывают те же ощущения, которые испытывала я, вынужденная обстоятельствами быть только куском мяса, не чем другим, как телом, которое питается, спит, чистится, чтобы чувствовать себя как можно лучше, и находит в этом удовольствие.
Солнце медленно обходило небо, спускаясь к морю. Когда море начинало темнеть и становилось красным в закатных лучах солнца, мы пускались в обратный путь, но уже не по тропинке, а бегом под гору, скользя по траве и камням, продираясь сквозь кустарник, и за полчаса покрывали то же расстояние, на которое утром нам приходилось тратить по крайней мере два часа. Возвращались мы как раз к ужину, пыльные, облепленные листьями и колючками, и сразу шли в шалаш ужинать Ложились мы рано, и еще до зари были опять на ногах.
Но не всегда на плоскогорье все было таким тихим и далеким от военных событий. Я не буду рассказывать о самолетах, часто пролетавших над нашими головами то в одиночку, то эскадрильями, ни о взрывах, эхо которых глухо долетало к нам из долины, напоминая о том, что проклятые немцы продолжали взрывать дамбы каналов, заливая всю долину водой и распространяя таким образом малярию, но война напоминала о себе и частыми встречами с людьми, заходившими на перепал. Через этот безлюдный перевал проходила дорога тех, кто шел горами, избегая равнин, и пробирался из Рима или даже из Северной Италии, оккупированных немцами, в Южную Италию, к англичанам. Это были по большей части или солдаты, дезертировавшие из армии, или бедные люди, возвращавшиеся в свою деревню, откуда им пришлось уйти из-за военных событий, или заключенные, бежавшие из концентрационных лагерей. Одна из этих встреч запомнилась мне особенно хорошо. Мы ели наш обычный хлеб с сыром, как вдруг увидели, что из-за скалы к нам подходят двое мужчин с палками в руках, напоминающие дикарей. Одежда их висела лохмотьями, но не это произвело на меня впечатление, потому что лохмотья стали уже обычным явлением; меня испугали их плечи невиданной ширины и их лица, совсем не похожие на наши лица, нас, итальянцев; я окаменел,! от испуга и, забыв о хлебе и сыре, которые держала в руке, ждала их приближения. Микеле, никого и ничего не боявшийся, даже не потому, что был очень храбрым, а просто потому, что относился ко всем с доверием, встал, подошел к этим двум мужчинам и начал объясняться с ними жестами. Немного придя в себя от испуга, мы с Розеттой тоже подошли к ним. Лица этих мужчин были желтые и плоские, без бороды и усов, вдоль гладкой кожи щек шли продольные морщины, волосы у них были черные и густые, глаза маленькие, с приподнятыми к вискам углами, носы приплюснутые и рты, как у мертвецов, зубы темные и все поломанные. Микеле сказал нам, что это были русские пленные, только не русские, а монголы, как бы это объяснить - китайцы; они, вероятно, удрали из концентрационного лагеря, в которых немцы держали военнопленных. Я смотрела, не сводя глаз, на их широкие плечи и думала, что мы совершаем неосторожность, оставаясь здесь с ними, лучше было спрятаться от них или удрать: это были такие большие и сильные мужчины, что, бросься они на меня и Розетту, мы ничего не могли бы с ними поделать. Но эти монголы вели себя очень прилично; они немного посидели с нами, может быть час или два, разговаривали все время жестами. Микеле угостил их хлебом и сыром, они ели без жадности и, как мне кажется, поблагодарили нас. Они оба непрестанно смеялись, может быть потому, что не понимали нас, а мы не понимали их, и этим своим смехом они хотели показать, что не сделают нам ничего плохого. Микеле все так же жестами объяснил им дорогу, по которой они должны были идти, и они ушли через некоторое время; издали они были похожи на двух больших обезьян, которые идут на задних ногах, помогая себе большими палками.