Чочара
Шрифт:
– Война стала войной машин,- сказал он в заключение,- а солдаты не что иное, как хорошие механики.
Эта невидимая битва продолжалась где-то там день или два, но в одно прекрасное утро пушки как будто сделали прыжок и их залпы стали слышны так близко, что задрожали стены нашей каморки.
– Бум,бум,бум!
Казалось, что пушки стреляют прямо вот здесь, за поворотом горы. Я вскочила с кровати и устремилась наружу, думая, что теперь-то уж я увижу рукопашный бой, как я его себе представляла. Но ничего подобного не увидела. На дворе стоял такой же спокойный, ясный, солнечный день, только на горизонте, за горами, окружающими равнину, подымались, вернее взлетали в небо, тоненькие красные полосы, исчезавшие где-то в небесной синеве; казалось, что кто-то режет небо ножом. Мне объяснили, что это были пушечные ядра, путь которых можно было проследить невооруженным глазом благодаря особому состоянию атмосферы. Эти красные полосы казались ранами, нанесенными бритвой, из которых на один момент показывалась кровь и тут же исчезала. Сначала мы видели вспышку, потом слышался залп пушечного выстрела, вслед за которым прямо над нашими головами раздавался бешеный свист, и почти одновременно из-за гор до нас доносился звук взрыва, очень сильный, от которого все вокруг качалось и дрожало Одним словом, стреляли через нас, целясь во что-то, находившееся за нами. Микеле нам объяснил, что битва переместилась к северу и долина Фонди уже очищена от немцев. Я спросила у него, куда же девались немцы, а он мне сказал, что немцы почти наверняка удирают по направлению к Риму, что битва на прорыв фронта кончена и что пушки союзников, выстрелы которых мы слышали, бьют по отступающим немецким войскам И при этом никаких рукопашных схваток, штыковых атак, убитых и раненых.
Ночью мы видели, что небо со стороны Итри стало более светлым и только временами внезапные вспышки окрашивали его в красный цвет. Артиллерийский огонь на фоне черного и звездного неба был теперь похож на фейерверк, красных полосок было очень много, не хватало только огненного цветка, украшающего вспышку бенгальских огней, да и залпы были другие, более глухие и угрожающие, не похожие на веселый треск фейерверка Мы долго смотрели на небо, наконец, смертельно усталые, легли спать, но спали мы мало и плохо, потому что было жарко, и Розетта никак не могла успокоиться и все время, не умолкая, говорила. Рано утром нас разбудил страшный взрыв где-то совсем рядом. Мы вскочили с кровати и увидели, что на этот раз стреляют в наш поселок. Тогда я впервые поняла, что пушки гораздо хуже самолетов, потому что самолеты по крайней мере видны, от них можно убежать и спрятаться, и уж, во всяком случае, есть утешение, что ты видишь, куда они направляются; пушки же не видны, они стоят где-то там, за горизонтом, но, хотя ты их не видишь, они все время, так сказать, ищут тебя, и от них нельзя спрятаться, потому что они направлены на тебя как указующий перст. Взрыв произошел совсем близко от нас, и вскоре мы узнали, что снаряд разорвался недалеко от дома Филиппо. Прибежал Микеле с очень довольным видом и сказал, что теперь уж нам осталось терпеть не больше, чем несколько часов; на это я заметила ему, что умереть можно и за несколько секунд, но он пожал плечами и ответил, что мы уже можем считать себя бессмертными. В ответ на его слова прямо над нами вдруг послышался ужасный взрыв. Стены и потолок в нашей комнатке закачались, и с потолка на нас посыпались пыль и мусор, в воздухе так потемнело, что на один миг нам показалось, будто снаряд действительно упал на наш дом. Мы выскочили наружу и увидели, что снаряд разорвался недалеко от нас, на мачере, часть которой сорвалась вниз, а на этом месте была огромная дыра, заполненная свежей землей и вырванной с корнем травой. Тут и Микеле если не испугался, то понял, что я была права,- умереть можно и за несколько секунд; поэтому он велел нам идти за ним.
– Нам нужно,- сказал он,- найти непростреливаемый уголок.
Мы побежали вдоль мачеры на другой ее конец, где под навесом скалы стоял шалаш из ветвей, служивший хлевом.
– Вот это и есть непростреливаемый уголок,- сказал Микеле, очень довольный, что может нам продемонстрировать свои военные знания,- мы сядем на траву... сюда снаряды не попадут.
Как бы не так! Не успел он произнести эти слова, как раздался ужасный взрыв и нас обволокло пылью и дымом, сквозь который мы увидели, что шалаш наклонился набок, точно картонный домик. На этот раз Микеле ничего не сказал о непростреливаемом уголке, а толкнул нас так, что мы упали на землю, и закричал:
– Следуйте за мной в пещеру... ползите в пещеру... не вставайте, ползите за мной!
Пещера находилась как раз за шалашом, она была маленькая, с низким входом, и крестьяне устроили в ней курятник. Мы поползли за Микеле, ползком забрались в курятник, всполошив кур, которые, кудахтав, забились в глубь пещеры. Пещера была слишком низкой, чтобы можно было встать или сесть, и мы пролежали в ней больше часа прямо на курином помете, покрывавшем пол пещеры; куры очень быстро освоились с нашим присутствием, даже гуляли по нас и щипали наши волосы. Мы услыхали возле самой пещеры взрывы, последовавшие один за другим, и я сказала Микеле:
– Хорошо еще, что это непростреливаемый уголок. Наконец послышалось еще несколько взрывов, уже не таких частых, и на этом все кончилось, если не считать далеких залпов, свиста проносившихся над нами снарядов и взрывов где-то сзади Сант Еуфемии. Тогда Микеле сказал, что снаряды, попавшие в шалаш, были, вероятно, не английские, а немецкие, причем немцы стреляли из горных минометов, имевших кривую траекторию; теперь мы уже можем выйти из пещеры, потому что немцы прекратили стрельбу, а англичане не будут в нас стрелять. Так мы и сделали: выползли из пещеры и вернулись домой.
Было уже час дня, и мы подумали, что пора закусить, съесть немного хлеба с сыром. Пока мы сидели и ели, вдруг запыхавшись, прибежал сын Париде и сказал, что пришли немцы. Сначала мы ничего не поняли: вроде бы после всей этой стрельбы должны были прийти англичане,- я даже переспросила мальчика, ведь он мог перепутать:
– Ты хочешь сказать, что пришли англичане?
– Нет, немцы.
– Немцы уже удрали.
– А я тебе говорю, что они пришли сюда.
Тут явился Париде и объяснил нам, в чем дело: это действительно были немцы, целая группа немецких солдат, бегущих от англичан; они сидели на сене около сарая, и крестьяне не могли понять, что им нужно. Я сказала Микеле:
– Какое нам дело до немцев?.. Мы ждем англичан, а не немцев, пусть немцы устраиваются, как хотят.
К сожалению, Микеле не послушался меня, глаза у него блестели, можно было подумать, что он одновременно и ненавидит немцев и чувствует к ним какое-то влечение; было видно, что ему хочется посмотреть на немцев, побежденных и разбитых, после того как он много раз видел их чванными победителями. Выслушав Париде, он сказал:
– - Пойдем посмотрим на этих немцев,- и пошел вслед за Париде, а мы с Розеттой за ним.
Немцы сидели там, где их оставил Париде,- в тени у сеновала. Их было пять человек; я никогда в жизни не видела таких измученных и усталых людей. Они валялись на соломе, раскинув руки и ноги, и казались мертвыми. Трое из них спали, во всяком случае глаза у них были закрыты, четвертый лежал на спине и смотрел в небо, пятый тоже лежал на спине, но он смастерил себе изголовье из соломы и смотрел прямо перед собой. Больше всего мне бросился в глаза этот последний: белобрысый, с розовой и прозрачной кожей, с голубыми глазами, окруженными совсем белыми ресницами, и с очень светлыми тонкими и гладкими волосами. Щеки у него были покрыты густым слоем пыли с дорожками, как от высохших слез, ноздри были черные от земли или грязи, губы потрескались, глаза покраснели и ввалились. Я всегда видела на немцах очень аккуратные мундиры, чистые и отутюженные, как будто их только что вытащили из сундука, но на этих солдатах мундиры были мятые и рваные, казалось, что даже цвет их изменился, как будто их обдало пылью или копотью Вокруг немцев на некотором расстоянии стояли беженцы и крестьяне и глазели на них, как на невиданных чудовищ; немцы продолжали лежать молча и неподвижно. Микеле подошел к ним и спросил, откуда они идут.
Они говорили по-немецки, но белобрысый, не поворачивая головы, как будто она была намертво прикреплена к соломенному изголовью, тихо сказал:
– Можете говорить по-итальянски... Я знаю итальянский язык.
Микеле повторил свой вопрос по-итальянски, и белобрысый ответил, что они идут с фронта. Микеле спросил, что случилось. Белобрысый, продолжая лежать, как парализованный, и, говоря очень тихо и медленно, каким-то мрачным, угрожающим и усталым голосом рассказал, что они артиллеристы, что двое суток их без передышки бомбили самолеты, разбившие не только их пушки, но разворотившие кругом всю землю, что большинство их товарищей убито, а они убежали.
– Фронт теперь уже не у Гарильяно,- медленно заключил он,- а гораздо севернее. Мы должны идти туда... Там есть еще горы, и мы там укрепимся.
Они походили на мертвецов и все-таки еще говорили о сопротивлении и о продолжении войны.
Микеле спросил, кто прорвал линию фронта, англичане или американцы; это был неосторожный вопрос, белобрысый усмехнулся и сказал:
– Какое вам до этого дело? Вам достаточно знать, дорогой синьор, что ваши друзья скоро будут здесь.