Чочара
Шрифт:
Пора было уходить. Мы вошли в нашу комнатку, вытащили чемоданы, с которыми пустились в путь еще из Рима, и положили в них оставшееся у нас тряпье: юбки, фуфайки, которые я связала в Сант Еуфемии из сальной деревенской шерсти, несколько пар чулок, носовые платки. Положила я в чемодан и остатки наших запасов: овечий сыр, купленный у евангелиста, кило с небольшим «глазастой» фасоли и маленькую буханку темного хлеба, которую я испекла из остатков кукурузной муки и отрубей. Я поколебалась, брать ли с собой тарелки и стаканы, которые купила у крестьян, но потом решила оставить их на подоконнике. Вот и все. Заперев чемоданы, мы на минутку уселись с Розеттой на кровать и осмотрелись вокруг: наша комнатка уже приняла печальный вид нежилого помещения, из которого люди уходят навсегда. Все мое нетерпение и радость сразу исчезли, на сердце стало как-то тревожно. Я думала о том, что в этих грязных четырех стенах, на этом земляном полу я провела самые горькие и ужасные дни своей жизни, мне и хотелось уйти отсюда и было жаль оставлять Сант Еуфемию. Я прожила в этой комнатке девять месяцев день за днем, час за часом, минуту за минутой, переходя от надежды к отчаянию, от боязни к решимости, от воли жизни к желанию смерти. Но больше всего я ждала одного: освобождения,- потому что свобода не только прекрасна, но и справедлива, если все люди становятся в равной мере свободными. И я вдруг поняла, что жизнь людей, которые ждут и надеются на освобождение, полна более глубокого смысла, чем жизнь тех, кто ничего не ждет и ни на что не надеется Переходя от своего личного и маленького к общему и большому, я стала думать, что то же самое можно сказать о людях, ожидающих более важных событий, как, например, второго пришествия Христа на землю или установления справедливости для бедняков. Уходя навсегда из этой комнатки, я на самом деле почувствовала, будто покидаю ну если не храм, то, во всяком случае, святое место, потому что здесь я много страдала и очень долго ждала и надеялась на что-то хорошее не только для себя, но для других.
Мы положили чемоданы на голову и уже направлялись к шалашу, чтобы попрощаться с крестьянами, но вдруг увидели, что среди людей на мачере началась паника На этот раз люди разбегались не от пушечных залпов, доносившихся теперь издалека, как громовые раскаты удалявшейся грозы, а от размеренного яростного треска из зарослей под самой вершиной горы. Один из беженцев остановился и закричал нам:
– Пулеметы! Немцы обстреливают американцев из пулеметов!
Беженец тут же побежал дальше. Все бросились кто куда и попрятались по пещерам и всяким дырам, только мы с Розеттой стояли посреди мачеры, а стук пулемета становился все свирепее. Я было тоже решила бежать в какое-нибудь укрытие, но при мысли, что нам придется возвращаться к полной страхов жизни, которую мы вели здесь девять месяцев, и возвращаться именно теперь, когда мы собирались навсегда расстаться с этой жизнью, мне стало противно. Я зло крикнула Розетте:
– Пулеметы? А я тебе вот что скажу: наплевать мне на пулеметы, я все равно пойду вниз.
Розетта не стала возражать: скука и усталость сделали и ее храброй. Мы решили не прощаться с крестьянами, которые попрятались неизвестно где, и, не обращая внимания на стук пулемета, не спеша пошли по тропинке в долину. Мы спускались, переходя с одной мачеры на другую, и скоро убедились, что правильно сдела-ли, уйдя из Сант Еуфемии: треск пулемета уже не был слышен, кругом все казалось спокойным и обычным. Был прекрасный майский день, солнце сильно пекло, живые изгороди по краям тропинки пахли дикими розами и пылью, над цветами жужжали пчелы, как будто войны никогда и не было.
Но война была, и очень скоро мы увидели ее следы. Прежде всего нам повстречались два солдата, я решила, что они американцы - по их разговору, конечно, а не по мундирам, которые были мне неизвестны. Оба они были молодые, смуглые и маленького роста: они выскочили из кустов прямо на нас. Один из них сказал: «Хелло» - или что-то вроде этого; другой сказал несколько слов по-английски, которых я не поняла. Они пересекли тропинку и продолжали подыматься прямо через заросли, пригнувшись, с ружьем в руке, посматривая из-под каски вверх на вершину горы, откуда опять доносился треск пулемета. Это были первые американцы, с которыми мы встретились, да и то случайно; но теперь, думая о войне, я прихожу к выводу, что во время войны все происходит случайно, без всякой на то причины: человек идет налево - и его убивают, а если бы пошел направо, то с ним ничего не случилось бы. Я сказала Розетте:
– Ты видела этих солдат?
А она мне:
– Я думала, что они все высокие и белокурые, а эти двое маленькие и смуглые.
Я не знала, что ей на это ответить, но позже убедилась, что в американской армии были люди всяких рас и всякого цвета кожи: негры и белокожие, блондины и брюнеты, высокие и низкие. Эти два солдата, как я узнала позже, были американцы итальянского происхождения, таких итало-американцев было очень много, по крайней мере в частях, занявших ту местность, где мы находились.
Продолжая идти вниз, мы наткнулись на пункт первой помощи Красного Креста, расположенный под большим деревом недалеко от тропинки. Прямо под деревом стояла раскладная койка и походная аптечка, около них было несколько солдат, и как раз в тот момент, когда мы подходили, еще два солдата принесли на носилках раненого. Мы остановились и стали смотреть, с какими трудностями эти два солдата протаскивают носилки к пункту Красного Креста. Раненый лежал с закрытыми глазами и казался мертвым. Но он был жив, потому что те двое разговаривали с ним, наверно, успокаивали его, чтобы он потерпел, что скоро они будут на месте, а он слегка кивал им головой, как будто хотел сказать, что все понял, чтобы они не беспокоились о нем: он потерпит. Как-то страшно было видеть все это на горном склоне, под ярким майским солнцем, среди цветущих кустов, доходивших до пояса людям, несшим носилки. Сначала мне почудилось, что лежавший на носилках раненый умер, а теперь у меня все перепуталось: будто солдаты не были солдатами, что пункт Красного Креста не был пунктом Красного Креста, в общем что все это было не всамделишным, а каким-то странным, как во сне. Я сказала Розетте:
– Этого человека ранил пулемет... а ведь могло ранить нас.
Я сказала это только для того, чтобы убедить самое себя, что пулемет существует на самом деле и что опасность тоже существовала. Но и это меня не убедило.
Ну, хватит об этом. Переходя с мачеры на мачеру, мы пришли вниз, к развилине у реки, к домику, в котором когда-то жил покойный Томмазино. Последний раз, когда мы здесь были, все казалось пустынным, как все места, где были немцы, потому что немцы везде создавали вокруг себя пустыню; не знаю, как это им удавалось, только люди, едва завидев их, прятались и исчезали Теперь здесь было много народу-крестьян и беженцев, спускавшихся, как и мы, с гор, кто пешком, кто на ослах и мулах, нагруженных вещами,- все возвращались по своим домам. Мы присоединились к толпе, все были очень веселые и болтали между собой, как старые знакомые. Они говорили:
– Война кончилась, кончились наши страдания, пришли англичане, вернулось изобилие.
Казалось, что люди уже забыли последний мучительный год. Вместе с остальными мы дошли до перекрестка, где нашу дорогу пересекала другая дорога, ведущая к горам; на этом перекрестке мы встретились с первой колонной американцев. Они шли цепочкой, и я увидела, что это на самом деле американцы, потому что они не были похожи ни на немцев, ни на нас, итальянцев У них у всех была какая-то развязная, небрежная походка, как будто они были чем-то недовольны; каски на них были надеты у всех по-разному, у некоторых они были сдвинуты набок или надвинуты на глаза, у других на затылке; многие из них были в одних рубашках, и все жевали резину. Казалось, что они воюют неохотно, но и не боятся, как люди, которые, в противоположность немцам, не рождены для того, чтобы воевать, а воюют потому, что вынуждены это делать. Они даже не смотрели на нас, было сразу видно, что им уже давно надоели горные дороги, бедные люди с узлами, жаркие майские дни, что на все это они достаточно насмотрелись с тех пор, как высадились в Италии. Колонна очень долго проходила мимо нас, солдаты шли медленно и все развязной походкой. Но вот наконец прошли последние трое или четверо, самые усталые и недовольные, и мы смогли свернуть на проселочную дорогу.
Дорога эта вела к Монте Сан Биаджо, находящемуся в горах к северу от долины Фонди, но немного погодя перекрещивалась с большой дорогой, кажется, с виа Апиа Дойдя до этой дороги, мы остановились с раскрытым ртом: по дороге двигалась наступающая американская армия. Сказать, что дорога была забита людьми, значило бы сказать неправду, потому что людей на дороге было немного, а забита она была всевозможными машинами, но все они были выкрашены в зеленый цвет, и на всех была нарисована белая пятиконечная звезда, американская звезда, так непохожая на итальянскую звезду, о которой говорят, что она приносит счастье, только лишь счастье, в то время как американская звезда дает власть тем, кто за ней следует. Я сказала, что дорога была забита машинами, а не автомобилями: по дороге очень близко одна к другой и очень медленно двигались самые разные машины: маленькие автомобили, сделанные целиком из железа, открытые, битком набитые солдатами с ружьями между колен; огромные танки с гусеницами и броней, пушки которых задевали ветви платанов, растущих по краям дороги; большие и маленькие грузовики, некоторые из них закрытые, другие открытые; маленькие танки, словно игрушечные, но на каждом пушка дулом вверх; огромные броневики, в их кабинах можно было заметить мраморные доски с кнопками, рычагами и электрическими проводами. Честное слово, кто не видел американской армии, движущейся по дороге, тот не имеет представления о том, что такое армия. Поток больших и маленьких машин, все с белой звездой, начинающей уже мельтешить у нас в глазах, двигался вперед медленно, со скоростью пешехода, останавливаясь и опять продолжая двигаться. Виа Апиа была похожа на Корсо(1) в часы пик. И на всех машинах были солдаты: на танках, на автомобилях, на грузовиках, сидя и стоя, но все терпеливые и безразличные, почти скучающие, и все они жевали резину, а некоторые даже читали небольшие книжонки с иллюстрациями. Между машинами скользили мотоциклы с одним или двумя мотоциклистами, одетыми с головы до ног в кожу; одни только мотоциклы и могли ехать быстро; они походили на сторожевых собак, которые мечутся вокруг большого, ленивого, медленно бредущего стада. При виде этого огромного скопления машин, продвигающихся так близко одна к другой, что яблоку негде упасть, я диву давалась, чего это немцы не прилетают бомбить эти машины с самолетов. И тут я поняла, что немцы уже проиграли войну, что они не могли больше никому причинить вреда, потому что им обрезали когти и вырвали зубы, а для армии когтями и зубами и являются самолеты с пушками. И еще я поняла, что такое современная война. Это уже не рукопашные схватки, которыми я любовалась на картинках журнала за 1915 год, а сражения на расстоянии, когда враги не видят друг друга: сначала самолеты и пушки расчищают бомбами и снарядами местность, потом начинают продвигаться войска, которые очень редко сталкиваются с неприятелем, а большей частью едут вперед, удобно сидя на автомобилях, с ружьями между ног, жуют при этом резину и читают книжки с картинками. Потом мне рассказывали, что иногда и в этих войсках бывало много убитых и раненых, но не в сражениях с вражескими войсками, а от артиллерийского огня, которым пытались остановить их немцы.
(1).Одна из главных улиц Рима.
О том, чтобы пересечь эту дорогу или идти по ней, не могло быть и речи, это было бы все равно, что пытаться переплыть через разлившуюся весной реку, да еще в самом глубоком месте. Поэтому мы вместе со многими другими вернулись назад и, дойдя до проселочной дороги, свернули по направлению к городу. Через десять минут ходьбы мы были уже в городе, но сейчас же поняли, что делать нам здесь нечего. Все дома разрушены, кругом груды развалин, а там, где не было развалин, стояли большие лужи гнилой воды; на небольшой площади толпились вперемежку американские солдаты, беженцы и крестьяне. Это было похоже на базар, хотя никто ничего не продавал и не покупал, разве только надежду на лучшее будущее; но те, кто мог продать эту надежду, то есть американские солдаты, казались безразличными и чужими, а те, кто хотел бы эту надежду купить, крестьяне и беженцы, не знали, как и с чего начать. Они крутились вокруг американцев, задавали им вопросы по-итальянски, но те не понимали и отвечали по-английски; крестьяне и беженцы разочарованно отходили, но через некоторое время начинали все сначала и опять без толку.