ЧП на третьей заставе
Шрифт:
Ночь холоднющая. Снег под тобой талой водой напоен и чавкает, лишний раз не шелохнешься. Сколько лежали так — не скажу, я уже, грешным делом, начал подумывать, что напрасно влез в эту затею. Но вдруг зачавкал под ногами идущих снег. Я достаю наган. Взвожу курок. Идут. Цепочкой. Сколько — не видно. Но чувствую — много. Жду, что предпримут пограничники. Иващенко крикнул: «Стой! Руки вверх». А они — открыли стрельбу в несколько стволов. Вижу, на нас мчатся. Иващенко выстрелил. Он лежал за пнем, который был метрах в пяти от меня, поэтому я его не видел. Тьма — хоть глаз выколи. А тут — выстрел. Я тоже в кого-то пальнул. Что-то такое темное. И в тот момент инстинкт мне подсказал, что рядом — человек. Кто такой? Откуда взялся? Я хотел к нему повернуться, даже наган вскинул… И все. Очнулся в больнице.
— Куцый! — торжествовал Сурмач.
— Чего не знаю, того не знаю. Старшим в наряде был Иващенко. Бывалый, спокойный. Пока Тарасов нас выводил к секрету, мы с Иващенко успели перекинуться несколькими фразами, и он мне сразу понравился: степенный такой мужик, добродушный С юморком. В секрете я все внимание отдал ему. Куцый — мальчишка. Двадцать первый год. Заносчивый такой…
— Он! — настаивал Аверьян.
Ярош выдвинул ящик стола и достал конверт. Он был самодельный, из коробистой серой бумаги. Распечатан, торчит уголок письма.
— В нашем деле, Аверьян, поменьше всяких догадок. А вот объективные сведения. Когда ты приехал ко мне в Молочное, в больницу, и высказал свои подозрения, я начал сопоставлять факты и анализировать их. Потом попросил знакомых ребят из губотдела дать мне почитать личное дело Куцого. Он из Винницкой губернии, село Пятихатки, то есть местный. Прошелся я по списку ближних родственников. А когда уже вернулся из больницы, попросил Когана навести о них справки в Пятихатском сельсовете: не якшался ли кто из них с бандитами, нет ли кулаков среди них. И вот ответ, — он протянул конверт Сурмачу.
Тот извлек письмо. «Куцый Стефан Данилович, 58 лет. Живет своим домом в селе. Воевал на австрийском фронте. Был в плену. Вернулся в двадцатом. Имел семь десятин поля, три десятины сада и луга. Сад и луг числятся за падчерицей, три десятины отписал дочери. Куцая Матрена Поликарповна, 60 лет. Дочь мельника, убитого в русско-японскую. От первого мужа Казимира Полонского прижила дочь Ядвигу, а от Стефана Куцого — сына Стефана и дочь Вроньку. Ядвига бежала из Пятихаток в двадцатом году. Сказывали, что сейчас в Польше, за офицером. Стефан служит где-то на границе, письма пишет постоянно. А Вронька на Спасов день вышла замуж за Сташенко Петра, из Пятихаток, и живет при родителях».
— Ну, что скажешь? — спросил Ярош, принимая письмо от Сурмача.
— Да вот эта Ядвига… Как о ней пишет председатель сельсовета? Не уехала, а сбежала. В двадцатом. Это значит, с каким-то белополяком…
— Самое интересное, что пограничник Стефан Куцый о своей старшей сестре в автобиографии даже не обмолвился. Скрыл, что имеет за границей родственников, да еще таких: замужем за белополяком.
Сурмач вспомнил еще одну деталь: «десять десятин поля, сада и луга».
— Бедняцкой семью Куцого по назовешь. А как он в документах записал?
— Тут у него все в порядке. «Из середняков». Сад и луг записаны на сбежавшую Ядвигу, — пояснил Ярош. — Дом остался от Казимира Полонского. Его зарезали на какой-то свадьбе. А поле Стефан Данилович поделил между дочерью, которая сейчас уже Сташенко, и сыном. Вернется пограничник из армии — четыре десятины его.
— Не вернется, — подытожил Сурмач. — Вы об этом обо всем, — кивнул он на письмо, лежавшее на столе, — в погранотряд или в губотдел сообщили?
— Когда? Письмо из сельсовета пришло только вчера.
Куцый, видимо, был связан через сестру с польской «Двуйкой», а через «Двуйку» — с Волком…
Если раньше у Аверьяна и могли быть какие-то сомнения на этот счет, то теперь окончательно исчезли. «Вот побываю у Славки Шпаковского, и все подтвердится», — думал он.
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Как-то под вечер в коммуну примчался радостно взволнованный Борис Коган и, заключив Сурмача и объятия, начал трясти его:
— У-р-р-а! Сегодня смотрины, завтра новоселье. Нашел! Хоромы! Царю на зависть!
«Царскими хоромами» оказалась крохотная комнатенка в хате под соломенной крышей, Хозяйка этих чертогов — вдова «замордованного» поляками сторожа железнодорожных пакгаузов.
— Оксана Свиридовна, — пропела она, протягивая Аверьяну пухлую и мягкую, как у ребенка, руку.
— Сколько надо платить? — спросил Сурмач.
Хозяйка отмахнулась:
— Договоримся. Сами видите, никому не сдавала. А это так, для хороших людей… Скучно одной.
Новоселье было скромное. Выпросили у коменданта ГПУ тачанку, перевезли кровать и корзину с чемоданом. Борис «организовал» огромный ящик из-под спичек.
— Один начинающий непман от своего достатка уделил, — посмеивался он.
Это стол. Хозяйка расщедрилась, дала старенькую лавку.
— Все ничего, только вот прохладно, — поежился Аверьян, когда снял куртку и на него пахнуло застоялым воздухом нежилого помещения.
— В холоде лучше сохранишься, — похлопал Коган друга по плечу.
Ольга тут же принялась наводить порядок.
Что такое счастье? Говорят: большое, настоящее, личное, маленькое, чужое… Но как его намерить? Чем? На фунты? На метры? На литры? Нет! Мера ему — человеческое сердце. Вот, казалось бы, и не с чего, а улыбаешься. В глаза любимой глянул — и чувствуешь, что счастлив.
— Оля…
Он подошел к ней. Она замерла с вышитым полотенцем в руках, так и не постелила его на подоконник. Притихла, присмирела. Ждет, прижав руки к груди.
— Оленька…
— Что?
— Ничего…
Ему приятно произносить шепотом ее имя. Это как клятва на верность. Не надо уже таиться, опасаться каждого угловатого движения. Одни. И весь мир: солнце и звезды, ветры и небо, поля, шуршащие спелой пшеницей, — все радости земные, выдуманные и невыдуманные, поселились в тот миг в крохотной комнатке с отсыревшим углом и покатым полом.