Что движет солнце и светила (сборник)
Шрифт:
— Но твои «проверки» были слишком жестоки…
— Извини. Я не понимала, как на самом деле сильно тебя любила. Хотела сделать тебе больно, так больно, чтобы ты не смог спокойно жить дальше. Но больно я сделала только себе…
Может, это было странно, очень странно, но через несколько дней он почувствовал смутное беспокойство, чего-то ему не хватало, как будто бы потерял нечто важное, но все было на месте. Роман понимал, что это связано с отъездом Нади. Навряд ли они когда-нибудь увидятся: он распределился на Чукотку, она уехала на Сахалин
Однажды, то ли перепив на ночь кофе, то ли по какой другой причине, он долго ворочался, пытался читать, закрывал глаза и считал слонов, но сон долго не шел. А когда Роман начал задремывать, вдруг отчетливо, необыкновенно ясно возникла картина: звезды вверху, звезды внизу, лунные блики, взметает серебристые фонтанчики рыба — плещется неподалеку от русалки, которая обвила руками пловца. У русалки было лицо Надюстины, а мужчина — чужой, незнакомый, и его глаза светились восторгом.
Роман очнулся, включил светильник и закурил. Он живо вспомнил тот давний случай на ночном озере, но никак 'не мог представить, тем более пережить ту сцену, привидевшуюся ему. Чтобы Надя была с другим? Да ни за что!
Он измучился от мыслей о том, что более удачливый мужчина сейчас, вот в сию минуту сжимает Надю в своих объятиях, и хотелось его убить, поразить молнией-, разверзнуть под ним землю, а заодно и Надю туда же сбросить — в темноту, в ничто, в тартарары! Но испугавшись этого дикого, необузданного желания, он вдруг преисполнился к ней нежности и тихой, собачьей покорности.
А Надя ему не звонила и не писала. Впрочем, она и не обещала этого делать. Но однажды у нее, видно, что-то случилось, может быть, непоправимо тяжелое, и она послала ему телеграмму: «ХОЧУ ПРИЕХАТЬ ТЕБЕ ТЧК НАДЮСТИНА ТАК»
Его удивило это «так» в конце. Наверное, телеграфисты, как всегда, что-то напутали, скорее всего, это означало точку — «ТЧК».
Стояла зима, беспросветно-темная: днем часа три света, а потом — ночь, и от этого его душа была в каком-то полусонном состоянии и ничего не хотелось. Он равнодушно прочитал текст, долго думал, что ответить, а потом написал, как думал: «Если хочешь, приезжай. Роман». Она не приехала. И на его письма не отвечала.
…Через два с половиной года Роман получил свой первый северный отпуск на всю, что называется, катушку: почти три месяца полной свободы и ничегонеделанья плюс оплачиваемый пролет на самолете до любого пункта бывшего СССР туда и обратно — были тогда у северян такие льготы.
Во Владивостоке одна из его бывших сокурсниц, лукаво улыбаясь, сообщила:
— А Надька-то Сибурова, знаешь, теперь москвичка! Поехала к своей тетке-старухе в гости, а та одинокая, больная, на ладан дышит. Оставайся, говорит, Надя, у меня, оформлю и квартиру, и сберкнижку, и дачу на тебя; если умру, все равно нажитое отойдет государству — нет у меня прямых наследников, пусть всё тебе останется. Только, мол, не бросай меня, поухаживай… Надька думала-думала да и согласилась. Недолго
— Что-то тут не то, — усомнился Роман. — Москвичкой не так просто стать. Там куча всяких ограничений для варягов.
— Ну, они как-то вовремя сумели все документы выправить, да и квартира была не государственная, а кооперативная…
— А работу она нашла? — равнодушно спросил Роман.
— В библиотеке работает. И замуж вышла. Мужик у нее простой — слесарь. Дома все сам делает, и краны у него не капают, и обои классно наклеены, и мебель не разваливается. А зовут его Вася…
— Классика! — восхитился Роман. — Мечта женщины: слесарь Вася — золотые руки…
Сокурсница написала на листочке адрес Нади. Так, на всякий случай. Он сунул его в карман и вспомнил о нем только в Омске, где самолет делал обязательную остановку для дозаправки.
Сам не зная, зачем это делает. Роман подошел к окошечку телеграфистки, взял бланк и написал: «Надюстина, буду в Москве проездом. Очень хочу тебя увидеть». Указал, конечно, и номер рейса, и аэропорт прибытия. Все как положено. Подумав, приписал: «Встречать не обязательно. Буду у Большого театра завтра в 19.00». И подписался, усмехнувшись, так: «Матрена Усатый».
Он и сам не знал, зачем это сделал. А минут через пять, побродив по скучному залу, пропахшему тяжелым человеческим потом, жареными пирожками и Бог знает чем еще, Роман вернулся к телеграфистке и, может, попросил бы отдать ему нелепую депешу, но увидел: окошечко закрыто и на нем пришлепнута синей изолентой бумажка: «Технический перерыв — 20 минут».
И пока он тоскливо скучал, изучая прейскуранты на почтовые услуги и какую-то подобную же дребедень, тихий, с почти интимным пришептыванием, голос дикторши известил:
— Пассажирам рейса, следующего на Москву, пройти к стойке номер три. В первую очередь регистрируются транзитные пассажиры…
И все. Он, как вмялся спиной в свое кресло, так и продремал до того самого момента, когда самолет начал снижаться.
Никто его не встретил. Впрочем, он и не рассчитывал, что телеграмма, пусть даже и «молния», дойдет до столицы за три часа.
На следующий день, умотавшись по музеям, выставкам, старинным улочкам и кофейням. Роман примчался, взмыленный, к Большому театру. Успел к назначенному им часу.
Возле фонтана бродили унылые голуби, и среди них, к своему удивлению, он увидел утку. Не обращая на людей никакого внимания, она самозабвенно чистила перышки.
Роман сел на краешек уже занятой скамейки и тут же один из молодых парней, кокетливо отставив дымящуюся сигарету в сторону, стрельнул глазами:
— Скучаете?
— Нет.
— А у вас тут свиданье? — не отставал парень. Роман кивнул и отвернулся. Парень показался ему странным: нарочито раскованный, жеманно поджимающий губы, но главное — глаза: почти тонкой фарфоровой чистоты, они светились неуловимо-тайной порочностью.