Что это значит: быть собой?

Мэнсон Дженни C.

Пока написал это все, моя пятнадцатилетняя дочь выпила шестьдесят четыре таблетки парацетамола и выжила безо всяких пагубных последствий для здоровья. Я до сих пор до конца не могу понять, зачем она это сделала – ох уж эти пожимания плечами, свойственные пятнадцатилетним, и высказывания о том, что «в тот момент эта идея показалась хорошей». Возможно, это как-то связано с моим отъездом из дома на несколько месяцев, когда она была маленькой? Сейчас она приняла решение постоянно жить с матерью, и у меня нет шанса, что она вернется. Потом я поссорился с бывшей женой – очень сильно и, скорее всего, окончательно. По-видимому, я сказал много лишнего и необдуманного. Дал волю эмоциям. Получается, что годы, в течение которых я пытался совершать правильные поступки и быть хорошим отцом, не заглаживают ошибок, совершенных когда-то давно. Теперь не до шуток, понятно? Ха-ха. Пришло время ставить точку. Это эссе должно закончиться резко, иначе оно будет продолжаться до бесконечности, подвергаясь постоянному обновлению и доработке, раз за разом, пока я не умру. Перед вами портрет… кого? Уж точно не портрет художника в юности [11] .

11

«Портрет

художника в юности» – автобиографический роман Джеймса Джойса.

Дэнни Эбси

Кто я?

В течение многих десятилетий я время от времени в шутку задумывался: «Эбси? Какое-то странное имя. Может быть, оно валлийское?» Другие люди, эти любознательные незнакомцы, считают, что более вежливо и культурно произносить мое имя с запинкой, чем нагло задавать мне вопрос: «Вы кто?» Когда у меня брали интервью на радио, мне пришлось ответить: «Когда-то я был метр семьдесят восемь валлийского еврея, сейчас, став старше, осталось метр семьдесят шесть». Весьма дерзкий ответ, а что делать?

Я часто думаю об отце, лежащем на смертном одре, и о его последних словах, адресованных мне. «Я вправе сказать тебе, сын, – хрипло произнес он, – каждому человеку важно познать себя». Мой отец был малообразованным. Он не знал, что повторил мудрость древних богов, заповедь дельфийского храма. Он просто передал мне свою жизненную мудрость, добытую ценой больших усилий.

«Будь верен сам себе». Эта заповедь едва ли может быть выполнена, если человек не ощущает мерцания своего истинного «Я». Проникновение в суть себя. Более пятидесяти лет тому назад я попытался написать стихотворение о создателе масок. Я изобразил его пристально глядящим на свои произведения:

Будь верен себе – но какому себе?Когда выбирать означает потерять. Все заключаетсяв дилемме, чтобы отказаться от выбора?Множество великолепных масок смотрят с полки.Я хочу услышать тот самый голос, свой голос.Я хочу узнать то самое лицо, свое лицо.Начните же говорить, один за другим, многочисленные рты,Сообщая что-то или обвиняя – только подайте мне знак.

Раньше меня вдохновляли некоторые отрывки из книги Райнера Марии Рильке об обедневшем датском поэте, живущем в Париже. Поэт наблюдает за женщиной на углу улицы Нотр-Дам-де-Шам «полностью погруженной в себя, уронившей голову себе на руки». Поэт напугал ее, поэтому она повернула голову слишком быстро, слишком резко вышла из оцепенения, так что ее лицо осталось у нее в руках.

Я не смог должным образом закончить стихотворение о создателе масок, но я написал другие, используя образ лица-маски как способ задавать жизненные вопросы о личности и выборе. Одним из них является стихотворение «Суд» [12] . Мой отец сказал: «Познай себя». Я полагаю, что тем самым он одобрил сочинение мною подобных стихов. Или было бы еще лучше, если бы он кивнул в знак согласия с тем, что я напишу автобиографию, что я и сделал много лет спустя. («Прощай, двадцатый век». Издательство «Pimlico», 2001 год.)

12

Стихотворение «Суд» было опубликовано в сборнике «Новые избранные стихи», выпущенном в свет издательством «Hutchinson» в мае 2009 года. © Дэнни Эбси. Напечатано с разрешения издательства «Hutchinson».

В конечном итоге все автобиографии начинаются с местоимения «я» и заканчиваются местоимением «меня». А между ними стоит большой знак вопроса.

Суд

Люди, сидящие за столом, спорят.Некоторые предлагают его повесить.Одни говорят громко, другие – тихо:«Качаться, качаться, качаться ему на ветру».«Мне больше не хотелось быть собой,Поэтому я снял лицо, которое носил.Я выдергивал гвозди один за другим,Чтобы отдать это лицо кому-нибудь другому.Эти ужасные черты лица вряд ли были моими,А носить чужое лицо – большой грех.Почему? Представьте, как в брачную ночьЯ целовал бы чужие губы в чьей-то кровати…»Но толпа тотчас издевательски закричала:«Эй, вздерните его на виселицу».«Тихо! – приказывает судья. —Или я прикажу очистить зал суда.Повесить человека – это вам не игра».И все же одни говорят громко, другие тихо:«Качаться, качаться, качаться ему на ветру».«Арестант, позвольте еще раз спросить,Что вы сделали с вашим истинным лицом?»«Я говорил вам, Ваша честь, что выбросил его.Просто оно было сделано из глины цвета кожи».«Лицо отражает суть человека, – крикнул лысый присяжный, – Поэтому, потеряв лицо, человек умирает.Господин, мы не можем оправдать этого гражданина,Пока не узнаем, что он сделал со своим лицом».«Это было всего лишь лицо, которое я потерял.Сколько может мне стоить этот печальный факт?»«Несчастный, лицо дается одно на всю жизнь.Менять то, что дано от рождения, не имеет права никто.Вспомните случай с Юпитером-лебедем,Который снял лицо бога, чтобы поменять его на лицо птицы,И Леду, лишившуюся чувств на берегу моря,И глаза лебедя, закрытые в порыве страсти».«Нет! Нет! Ваша честь, моя вина только в том,Что я сделал то, что должен был сделать настоящий мужчина».«Тихо, арестант! Мне почему-то вспоминаются слова священника О том, что в темноте он обрел лицо собаки,После этого он напился до полнейшего безумияИ начал богохульствовать – лаять на Бога».«Но это было человеческое лицо, сэр, – бросил он в ответ.За этот проступок должен я заплатить?»Люди, сидящие за столом, спорят.Некоторые предлагают его повесить.Одни говорят громко, другие – тихо:«Качаться, качаться, качаться ему на ветру».В конце зала суда молча стоятРука об руку его отец и мать.Они не могут понять смысл этого судаИ почему он выкинул свое дорогое лицо?«Но это не мое лицо, отец, – сказал он. —Я не хочу умереть в чужой порочной постели.Посмотри в зеркало, мама, пристально приглядись,Твое ли это лицо, которое ты хранишь?Зеркало овальное, а часы круглые,Все наши восковые лица в землю уйдут.Однажды я построил мост прямо к самому себе,Чтобы тщательно обыскать свою душу и найти невидимое сокровище,И после этого я сорвал свою маску, потому чтоЯ не нашел того человека, которым себя считал.В чужой маске я живу жизнью другого человека —Я должен найти свое собственное лицо и свою собственную могилу».Люди, сидящие за столом, спорят.Некоторые предлагают его повесить.Одни говорят громко, другие – тихо:«Качаться, качаться, качаться ему на ветру».«Я подведу итог, – проворчал строгий судья,Продемонстрировав белизну своих зубов. —Что такое лицо? Лишь деталь, которую вы видите,Символ и судьба личности.Как нам отличить одного от другого?Понять, кто сидит на привязи – собака или человек?А когда слезы капают там, где нет лица,Будут ли эти слезы моими или кого-то другого?Нет свободы выбора между раскаленным углем и золотом, Выбор определяется индивидуальностью.Но тогда замена лица, которую вы выбираете,Достигается, как любовь, тем, что сами вы исчезаете.Теперь вы, двенадцать присяжных, пожалуйста, удалитесь. Поместите вашу правую руку в лед, а левую – в пламя.Дыра на том месте, где было лицо, пугает нас,А человек, который имеет право выбора, опасен.Итак, каким же будет ваш вердикт,Следует ли отправить его на виселицу?»Одни говорят громко, другие – тихо:«Качаться, качаться, качаться ему на ветру».

Часть III

Размышление (возраст 57–85 лет)

Джон

Основные личные сведения

Возраст – шестьдесят три года.

Женат двадцать восемь лет, в разводе с 2000 года.

Имею троих дочерей в возрасте тридцати двух, двадцати девяти и двадцати шести лет.

Родился и вырос в Ноттингеме, окончил частную закрытую дневную школу, приобщился к «великим» в Оксфорде.

Тридцать шесть лет занимался бухгалтерским учетом и налогообложением в Ноттингеме, после этого три года тому назад переехал в Лондон, чтобы работать на правительство.

Мой мир и отношения с другими людьми

Я помню, что с самого раннего возраста мой мир всегда был очень далек от мира (или миров) других людей. Я не знаю, насколько это зависело от моей застенчивости, а насколько – от тугоухости (я практически ничего не слышу левым ухом). С моей точки зрения, было бы удивительно, если бы ни один из указанных факторов не внес в это свой вклад. Но, независимо от причины, при одних условиях мое личное пространство казалось мне клеткой, а при других становилось убежищем. Именно убежищем, потому что мои сокровенные мысли играли как раз такую роль. Мой мир был тем местом, куда люди вообще и мой отец в частности – человек, слишком рано ставший родителем и чересчур озабоченный тем, чтобы быть признанным своими детьми, – не могли вторгаться.

Что же это был за мир! Жизненные страдания и радости, не оставленные без внимания, а с раннего возраста превращенные в нечто особенное благодаря музыке. Моя мать была мастерицей приукрашивать события и факты, но, по ее словам, в возрасте двух лет я пел песенки, точно попадая в тон и ритм. Вместо деревянной лошадки-качалки у меня был деревянный Микки Маус, который тоже раскачивался взад и вперед, и, сидя на нем, я будто бы имел обыкновение петь песенку, которая начиналась так:

«Да что ты знаешь? Она посмотрела на меня во сне прошлой ночью.Мои сны с каждым разом становятся все лучше и лучше».

Музыка всегда была определяющей частью моей жизни. Вероятно, я слишком плохо слышал, чтобы получать удовольствие от вечеринок – чересчур много шума, чтобы слышать разговоры, поэтому вскоре я перестал даже пытаться прислушиваться к ним, так как на это требовалось слишком много усилий. Однако я по-прежнему мог слышать музыку и петь (первое до сих пор соответствует действительности, а второе уже вряд ли возможно в той же степени). С восьми лет я пел в церковном хоре. Мы использовали псалмы, которые содержали в себе музыку, и я не помню случая, чтобы я не смог спеть с листа как самым высоким, так и низким голосом. К середине подросткового возраста с помощью удивительно талантливого учителя начальной школы, закостенелого старого профессионала, который научил меня гармонии и полифонии, я стал, с собственной точки зрения, вторым Бетховеном. В конце концов, он тоже был глухим! Я до сих пор помню некоторые вещицы, которые написал в то время. В лучшем случае, их можно было бы назвать вполне сносными, но уж никак не потрясающими.