Что к чему...
Шрифт:
– Отстань, – сказала Ольга.
Я пожал плечами и хотел уйти: у девчонок бывают иногда такие «закидоны». И лучше не обращать на них внимания. Но она не дала мне уйти. Когда я уже повернулся, чтобы идти, она вдруг так дернула меня за руку, что я чуть не упал.
– Ненавиж-ж-жу я тебя! – прошипела она.
Опять новости. Я раскрыл рот, а она так двинула меня кулаком под ребра, что я даже согнулся.
– Ты чего? – заорал я.
Она повернулась и побежала. Ну что в самом деле – чепуха какая-то… Я догнал ее, схватил за плечо, повернул к себе и вдруг неожиданно сказал:
– А я уезжаю.
– Куда? – быстро спросила она.
– В деревню, – сказал я.
– Надолго? А… – она хотела, наверно, спросить «зачем», но не спросила, и хорошо сделала. Злость ее куда-то улетучилась, и она стала задумчивой и грустной. Я сказал, что хочу зайти домой, чтобы взять кое-какие вещи, и Ольга молча пошла за мной.
В квартире был такой воздух, какой бывает, когда в ней долго не живут, и все вещи покрылись пылью, хотя я и жил-то у Андреича всего каких-нибудь две недели. Мне даже стало грустно как-то.
Ольга молчала и рисовала пальцем на подоконнике. Я взял пару книжек и рубашку, завернул их в газету и подошел к Ольге. Она быстро стерла что-то на подоконнике.
– Ты чего злая? – спросил я.
– Ничего, – сердито ответила она. – Ненавижу я тебя! Сам с этой Лелькой обнимался, а теперь спрашивает.
Вот оно что! Ну, уж этого я не ожидал. Значит, она видела… Я разозлился.
– Ну, и обнимался, – сказал я. – А что?
– Не смей с ней обниматься! – Она даже ногой топнула.
– Почему? – удивился я. – Что она, хуже других?
– Она, может, и лучше других, – ехидно сказала Ольга, – а все равно не смей!
– С кем хочу, с тем и буду…
– Не смей!
– Буду!
– Не… смей.
– Ну вот что… – начал я решительно, но Ольга вдруг закрыла лицо руками и выскочила из комнаты.
Вот уж что-то совсем непонятное! Что я – отчет ей обязан давать, с кем обниматься, или разрешения спрашивать, можно мне, мол, с такой-то девчонкой перемигнуться?
Я подошел к окну и на пыльном подоконнике увидел две буквы – «л» и «ю». «Лю» – было написано там, а остальное было стерто.
Я пошел в кухню. Ольга стояла у окна и опять водила пальцем по пыльному подоконнику. Я подошел и посмотрел, что она там пишет. Там были какие-то дурацкие рожи.
– Оля, – сказал я тихо.
Она быстро и удивленно посмотрела на меня. Я и сам удивился: никогда я не называл ее Олей – все Ольга, Ольга, а Олей почему-то никогда не называл.
– Что было на том подоконнике, Оля? – еще тише спросил я.
Почему-то мне очень важно было знать, что она там написала, ну просто обязательно надо было знать. Она наклонила голову и молчала, и продолжала рисовать дурацкие рожицы. Я написал на пыльном подоконнике две буквы – «л» и «ю» – и спросил, что это такое.
– Люцерна, – сказала Ольга сердито и покраснела.
Одна косячка щекотала ей щеку – Ольга резко отбросила ее за спину, и я опять подумал, что когда она сердится, то становится очень хорошенькой, и тут же подумал, что даже когда не сердится, то все равно очень хорошенькая. Вот Наташка очень красивая – к ней даже подойти иногда страшно, а Ольга не красавица, а просто очень хорошенькая, но не как какая-нибудь кукла, а… а… ну, не знаю как. И потом – она настоящий товарищ, и даже не товарищ, а самый верный друг. И мне от этого стало как-то тепло.
– Не понимаю, – сказал я.
– А я и знала, что ты чурбан непонимающий, – сказала Ольга и засмеялась. – Вот догадайся.
– А я знаю, – сказал я.
– Не знаешь!
– Знаю!
– Не знаешь!
Тогда я взял и приписал к тем двум буквам еще три и получилось – «лю…блю»…
– Да? – спросил я.
– Ну да, да, да! – быстро заговорила Ольга. – Ну и что? Нельзя? Ну да, я знаю, что ты любишь эту воображалу… Наташку, а с Лелькой обнимаешься. Ну и на здоровье! А я все равно… Злись не злись, вот.
Я стоял как дурак и смотрел на нее, и радовался, и, наверно, глупо улыбался, а она говорила, что ее ничуточки не трогает, что я люблю Наташку, она только злится, что я полюбил такую надутую дуру, которая только себя и любит, а я думал, что нехорошо мне слушать такое про Наташку, которую я тоже… люблю, и что надо возразить ей, и не возражал, потому что сейчас я уже и сам толком не знал, люблю ли я в самом деле эту надутую… Наташку.
Она вдруг замолчала, и мы долго стояли друг против друга, и она смотрела мне прямо в глаза, и я смотрел на нее, и мне почему-то было очень хорошо, хотя я и понимал, что не должно мне сейчас быть очень хорошо, а было, и все. Потом она топнула ногой и сказала:
– Ну что ты молчишь? Ну скажи что-нибудь, чурбан бесчувственный…
А я не знал, что мне говорить, и сказал только «Оля», и взял ее за руку, а она прижалась ко мне и положила голову мне на плечо, и так мы стояли молча, и я боялся дышать. А потом вдруг взял и сказал, дурак:
– Можно я тебя поцелую?
– Нет! – сердито сказала Ольга и даже отскочила от меня. – Ты с… Лелькой целовался. Наташку любишь, а с Лелькой целовался. Взасос.
Я чуть сквозь землю не провалился, и вид у меня стал такой, что Ольга не выдержала и засмеялась. Я тоже засмеялся и сказал, чтобы она не сердилась.
– На дураков не сержусь, – сказала Ольга.
Вот и пойми ее! А она как ни в чем не бывало начала говорить о моем отъезде, о том, что мне надо взять в дорогу, и что она обязательно будет навещать Нюрочку, и чтобы я обязательно писал ей. И так она обо всей этой чепухе здорово говорила, что я почти успокоился и только в душе клял себя за свои штучки-дрючки.
А потом… Оля поцеловала меня и сразу убежала, а я еще долго стоял в передней и улыбался.