Что нам в них не нравится…
Шрифт:
Но уже — не по способу «безоговорочного подчинения», как было в начале войны. Жестокая военная катастрофа, по мнению левого крыла, доказала неспособность правительства, «просто назначаемого». Кадеты поэтому выдвинули лозунг смены правительства и на значения нового правительства, которое… имело бы «народное доверие».
Само по себе это требование было не весьма обосновано по той причине, что лиц, «доверием народа облеченных», не существовало в природе. Когда разразилась революция и во главе России пришлось стать Временному Правительству, рискованность этого домогательства выяснилась вполне. Князь Львов, в качестве премьера, представлял из себя убогую фигуру, явившую миру картину полной беспомощности и неумелости. У упрекавших в 1915 году власть в неспособности у самих за душой не было «ни гроша». Их сила была в том, что хотя
Но дело в том, что у Трепова не было никакого «приданого». У Милюкова же несомненно было в то время приданое, и приданое весьма ценное, если принять во внимание тогдашние военные обстоятельства. Это приданое не включало в себя ни пушек, ни мортир, но было составлено из тех музыкальных инструментов, которые трубят и отступление и атаку. С такого рода оркестром должно было считаться.
Приданое Милюкова состояло из двух наборов труб неравного достоинства в смысле звучности: русских и иерихонских. Если первые были достаточно малокровны, то вторые… но кто не знает силы иерихонских труб? Ведь от их рулад стены рушатся. Словом, взяв Милюкова к власти, можно было иметь почти всю российскую печать с собою, то есть faire la pluie et le beau temps. [10]
10
Вершить все дела (фр.).
Но Милюков представлял силу постольку, поскольку он явился бы исполнителем различных чаяний. Чаяний этих было много, но главные из них были:
1) Земля — мужикам.
2) «Свободы» — русским интеллигентам и…
3) Равноправие — евреям.
Если бы взять Милюкова и использовать его воду на мельницу Российской Державы — победы над врагом ради для, то необходимо было одновременно дать знамение, что Власть Российская, во имя спасения Отечества, согласна в принципе на эти три требования. И даже собственно — два требования, ибо насчет землицы сами кадеты предпочитали молчать до конца войны. Они опасались, что если мужики-солдаты прослышат — идет, мол, «наделение» — то они бросят фронт и утекут, чтобы лично участвовать в землерезке. Таким образом, чтобы повенчаться с Милюковым, надо было обещать «свободы» и «равноправие».
Последний пункт выражался Милюковым, понимавшим, что не следует оглушать людей бревном по голове, весьма мягко — словами: «вступление на путь постепенного снятия ограничений»…
Русская власть не пожелала венчаться с Милюковым; заодно отвергла и его приданое, оставшись по еврейскому вопросу при Елизаветинской формуле: «От врагов Господа Моего не желаю прибыли интересной».
Хорошо это или плохо, судить не нам. Отвергшие союз с еврейством потеряли Трон, историческую русскую форму правления, а также результаты войны, оказавшейся в окончательном итоге победоносной для союзников России. Кроме того, при помощи временно торжествующих немцев получили украинскую занозу, которая осталась и после того, как немцев укротили. Сия заноза грозит стать клином, который расколет Российскую Державу, превратив ее в «разъединенные штаты»; причем «отойдут» (к кому?) Малая Россия, древняя колыбель и современная житница, все казаки, Кавказ «и прочая, и прочая, и прочая…».
Перед безмерностью этих разрушений ужасы «равноправия» начинают тускнеть; в особенности если принять во внимание, что даже ценою этих жертв «цель» не достигнута: ибо равноправие все же «дано», хотя и в ином порядке…
«И бежит себе в волнах НаКуда приведут эти раздутые паруса еврейство, это другой вопрос. Многие, быть может, вздохнут о своей тюрьме, но поздно.
Но с другой стороны те, кто подобно нашей группе («русских националистов-прогрессистов») пошли если не на союз, то во всяком случае согласились на «вступление на путь», тоже ведь ничего не могли сделать. Очутившись на минуту у власти (правда, в какую минуту!), мы были сейчас же смыты следующей волной. И Милюков забарахтался в ее пене, столь же беспомощный, как последний императорский министр. Поэтому никто никогда ничего не «докажет» друг другу.
Я вспомнил все это только для того, чтобы объяснить характер и природу моего политического антисемитизма… и филосемитизма.
Все это крайне просто: 1) В русско-японскую войну еврейство поставило ставку на поражение и революцию. И я был антисемитом. Ибо желал победы России над Японией (хотя и был против этой войны и вообще против нашей дальневосточной политики) и не желал революции.
2) Во время мировой войны русское еврейство, которое фактически руководило русской печатью, стало на патриотические рельсы; и выбросило лозунг «война до победного конца». Этим самым оно отрицало революцию. И я стал «филосемитом». Я готов был вступить на путь постепенного снятия ограничений. И готов был идти по этому пути, если бы этим можно было облегчить страшное давление войны на Российскую Державу. И это потому, что в 1915-м году, так же, как и в 1905-м, я хотел, чтобы Россия победила, а революция была разгромлена.
Вот мои дореволюционные «зигзаги» по еврейскому вопросу: когда евреи были против России, я был против них. Когда они, на мой взгляд, стали работать «за Россию», я пошел на примирение с ними, подписав рукою графа Владимира Бобринского (председателя нашей фракции, прогрессивных русских националистов) так называемую «Великую Хартию Прогрессивного Блока».
Когда разразилась революция, то отношение к Временному Правительству, ставшему на место рухнувшей трехсотлетней власти, со стороны людей моих воззрений определялось следующим обстоятельством: будет ли сие Временное Правительство продолжать войну? Будет ли оно отстаивать интересы и достоинство России?
Временное Правительство, как известно, высказалось за продолжение войны. Керенский стал готовить наступление, которое и началось 18 июня 1917 года. Поэтому мы, несмотря на то отвратное (часто нестерпимое до скрежета зубовного), что несла с собою так называемая «Революционная Демократия», поддерживали Временное Правительство из всех своих сил. И делали это до той самой минуты, пока сохранялась хоть искра надежды, что Временное Правительство способно что-нибудь сделать для России. Эта надежда была потеряна в августе 1917 года, когда наступил разрыв между Керенским и Корниловым.
Так называемая русская «революционная демократия», равно как «конституционная демократия» (кадеты), перекрасившаяся в «республиканскую демократию» (нынешнее РДО), были сложным конгломератом национальностей. Видную внешнюю роль играли грузины (Чхеидзе, Церетели и другие), а истинными руководителями были евреи. Но так как над всем этим блоком веял лозунг, сочиненный Керенским — «Родина и Революция» — то мы, как сказано выше, старались закрывать глаза на «Революцию» ради России. Отношение к еврейству сим определялось. Так как евреи (вернее часть еврейства), участвуя в блоке, поддерживавшем Временное Правительство, в какой-то мере стояли «за Россию», то мы в ту пору были более или менее «филосемитами».
Разрыв между Керенским и Корниловым; кратковременное торжество Керенского; его бегство от большевиков, с каковой поры «Главноуговаривающий» сошел со сцены; кратковременное заключение Корнилова в тюрьме; его бегство, закончившееся тем, что он стал Главнокомандующим Добровольческой Армией, — все это вновь перетасовало все карты.
«Революционная демократия», съев временно Корнилова при помощи большевиков, через короткое время сама была разгромлена сими последними. Мы же, до сей поры поддерживавшие Временное Правительство, как некий призрак государственной власти, поняли, что отсель надеяться не на что. Тогда мы взялись за штыки. С этой поры началась гражданская война между Белыми и Красными.