Что осталось от меня — твое
Шрифт:
И даже в Японии никому не было до меня дела.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Когда ты смотришь на мир глазами знания, осознаешь, что вещи неизменны и в то же время постоянно меняются. Юкио Мисима
СУМИКО
КАК МЫ ЕЕ НАЗОВЕМ?
В семье Сарашима выбор имени новорожденного считается делом особой важности. В моем же случае это означало еще и связь
Когда я подросла, дедушка не раз говорил, что наша семья молилась в этом храме с тех пор, как обосновалась в Токио. Что они оставались в столице даже во время бомбардировок города, а после войны участвовали в восстановлении храма. Для дедушки Киёдзи стал символом возрождения.
Вот почему, как только мама оправилась от родов, все наше семейство вместо того, чтобы собраться возле камидана[3] в северном углу гостиной, направилось в Киёдзи. Лежа на руках у мамы, я миновала главные ворота, а затем меня пронесли в самое сердце храмового комплекса.
Когда мы поднимались по каменным ступеням, мама вскинула голову и взглянула на длинную деревянную крышу, на ее плавно изогнутые карнизы, выходящие далеко за пределы самого здания, — карнизы служат защитой от солнца, благодаря такой конструкции внутри образуются участки прохладной тени. Ступив в храм, мы прошли через полосу сладкого кадильного дыма и приблизились к алтарю. Воздух вокруг нас беспрестанно двигался под налетавшими снаружи порывами ветра, а бронзовые колокола начали отзванивать свою песню.
Сама я, конечно, не помню этого путешествия, но без труда могу представить его: вот я, завернутая в бежевое одеяльце, вот мой отец, он сжимает в руке Тару, игрушечного белого тигра — подарок дедушки; а вот и сам дедушка, в сером костюме — тройке он выглядит чрезвычайно серьезным и важным. Близкие столько раз пересказывали эту историю, что она буквально впечаталась мне в память.
Один из монахов — его кожа кажется необычайно бледной на фоне густо-синих монашеских одеяний — с поклоном принимает из рук дедушки мешочек, в котором сложены записки с возможными вариантами имен. Мама подбирала их, сперва посоветовавшись с астрологом, а затем уже сделала окончательный выбор: в приглянувшихся именах она внимательно пересчитала количество иероглифов, так, чтобы в сочетании с фамилией общее число знаков было «счастливым».
Я вижу маму, сидящую в нашем доме за большим обеденным столом в тапках и джинсах, в просторной не по размеру футболке, под которой угадывается округлившийся живот. Жалюзи открыты, солнце длинными косыми лучами падает на мраморный пол, на кухне в пароварке бурлит и пузырится рис, на сушилке сохнет белье. Мама кладет перед собой чистый лист рисовой бумаги и тянется к тушечнице. Вижу, как она обмакивает кисть в тушь — по комнате разливается острый запах земли и сосновой золы, — и как, едва касаясь бумаги кончиком кисти из конского волоса, проводит первую тонкую линию.
Монах снова поклонился, извлек из мешочка записки и разложил их на плоском блюде из тикового дерева, помещенном возле алтаря. Затем взял тонкий деревянный веер и принялся помахивать над блюдом, действуя синхронно с порывами ветра, который свободно гулял по храму, врываясь через открытые
Дедушка опустился на колени и поднял листок.
Его серьезное лицо расплылось в улыбке, когда он прочел значение иероглифов, из которых состоит имя: «Праздник. Красота. Ребенок».
— Сумико, — произнес дедушка вслух. — Сумико Сарашима.
До сих пор, пока шла церемония, отец не проронил ни слова. За несколько недель до моего рождения в семье обсуждался план предстоящего визита в храм и наречения ребенка. По законам Японии у супругов должна быть одна фамилия, но в определенных обстоятельствах муж вправе взять фамилию жены и таким образом присоединиться к ее семье, чтобы имя ее рода продолжилось. Поскольку мой отец был вторым сыном, его собственные родители, носившие фамилию Сато, не возражали, чтобы их внучка получила фамилию своей матери.
Однако в тот момент, когда монах достал чистый лист бумаги и собрался написать на нем мое полное имя, отец подал голос:
— Сато. Ее зовут Сумико Сато, а не Сарашима.
ЧТО МНЕ ИЗВЕСТНО
1. Меня вырастил дедушка, Ёситаки Сарашима.
2. Я жила с ним в красивом белом доме в Мэгуро, Токио.
3. По вечерам он читал мне.
4. Он рассказывал мне обо всем на свете — массу историй, кроме моей собственной.
Мой дедушка был юристом и умел точно подбирать слова. Даже когда я маленькой девочкой, вскарабкавшись к нему на колени, разглядывала вмятины на подлокотниках его массивного кожаного кресла или, став старше, усаживалась на стул рядом с дедушкой и слушала его рассказы, даже в такие моменты домашних наших бесед он не позволял себе неточностей в формулировках.
Что касается меня, я и по сей день сохранила веру в четкость мысли и аккуратность слов.
Дедушка читал мне самые разные книги — Сартра, Дюма, Мисима, Толстого, Басё, но одна книга, «Процесс»[4], стала моей любимой. Роман начинался так: «По-видимому, кто-то оболгал Йозефа К.».
Когда мы впервые прочитали эту строку, дедушка объяснил, что роман переведен на японский с другого языка. Мне тогда было двенадцать лет, и я только-только начинала всматриваться в мир, который лежал за пределами моего собственного. Я потянулась к желтоватой странице и провела кончиками пальцев по иероглифам, которые раскрывали мне нечто совершенно новое. Я прочитала первую строку еще раз, вслух, стараясь представить Йозефа К.: одинокий человек, оболганный людьми.
Став старше, я начала спорить с дедушкой из-за этого романа. Дедушка сказал, что и до меня находилось немало читателей, которые вступали в дискуссии, и эти споры не утихают по сей день — в частности, по поводу одного слова verleumdet[5]. В некоторых версиях оно переведено как «оклеветать». Клевета на кого-либо означает выдвижение ложных обвинений, привлечение к суду, обращение к общественному мнению. Здесь нет ничего похожего на детское выражение «нагородить вранья», которое мне послышалось. И все же, когда я впервые прочитала историю о Йозефе К., именно слово «оболгать», использованное переводчиком, заставило меня задуматься.