Что с тобой случилось, мальчик?
Шрифт:
Ехал, жалел только о том, что ты так ничего и не поймёшь до конца.
Хорошо, что я тогда, перед тем как уйти из дома, не оставил тебе такой тетрадки. Иначе во что бы превратилась наша теперешняя жизнь? Ты спросишь: почему? Не торопись, читай дальше.
Теперь, если я получу наконец вызов и меня выпустят, поймёшь все.
Представляю, как ты будешь сидеть один и читать…
Ехал я тогда в поезде «Москва — Сухуми», вшивый поезд, хотя и фирменный, и, если по–честному, боялся: вдруг на какой-нибудь станции войдёт милиция, заберут, отправят домой. Или куда похуже. И тебя боялся тоже.
А весной, когда растаял снег, её нашли мёртвую в канаве у станции Тучково, и к тебе потом приезжали из МУРа менты в штатском на чёрной «Волге», уговаривали сотрудничать, помогать разыскивать этих «подснежников». А ты отказался. Помнишь?
Так вот, я боялся, что ты и меня найдёшь ладонью по карте. Если хочешь знать, я сначала поехал в Таллинн, и не только чтоб тебя запутать.
Один хохлатый панк, с которым я познакомился на Пушкинской площади, сказал, что легче всего сделать то, что я задумал, в Эстонии; дал мне таллиннский телефон. Вот я и поехал в Таллинн, дозвонился по этому номеру, встретился в кафе с каким-то лыжным тренером.
Тот потребовал тысячу, и не чего-нибудь, а долларов. Я ему говорю: «Откуда они у меня, от сырости что ли? Я и долларов-то никогда не видел».
Тогда он послал меня матом и ушёл, спасибо, что не донёс.
Таллинн я толком и не увидел, побывал лишь на Ратушной площади да в том кафе, где встречался с этим типом, ещё и заплатил за него. Мог бы, конечно, остаться на денёк, да ночевать негде, в гостинице дорого. К тому же там требуют паспорт, регистрируют.
Вечером уехал обратно в Москву. Утром вышел на вокзале, совсем близко от тебя.
Холодно. Есть хочется. Была мысль: бросить все, вернуться домой.
Я даже зашёл в автомат, хотел позвонить, будто бы из другого города. Да автомат оказался испорчен, проглотил единственную девушку. Ведь я все-таки боялся, как бы с тобой чего не случилось, знал, что ты волнуешься.
Как чужой в собственном городе, сел в метро, доехал до Курского, запросто купил билет, тем более зима — не сезон. Поезд отходил вечером, деваться некуда, по залу ожидания бродила милиция. Поел в столовке на Садовом кольце, посмотрел дурацкий фильм в кинотеатре «Встреча». А оттуда, как ты знаешь, близко до дома, где живёт мать. Я все думал: позвонил ты ей или нет? А может, позвонил бабушке с дедушкой, ищешь меня? А вдруг совсем не ищешь? Ведь тебе трудно со мной, не такой уж я идиот, чтоб не понимать. Вот и освобожу всех вас от себя, да и себя от всего.
Ужасно тяжело думать обо всём этом, когда ходишь около вокзала, а в Москве уже горят фонари, люди густым потоком идут с работы на электрички, парочки встречаются в метро. А где-то там, за кварталами домов, в разных местах города живут твои отец и мать и не подозревают даже, что через час их сын уедет навсегда…
Я
Интересно, приходила ли тебе мысль попробовать найти человека ладонью в поезде, движущемся по стране?
В то утро я проснулся на своей верхней полке оттого, что внизу у столика завтракали два человека — муж и жена. Они, наверное, сели где-нибудь в Туле или в Курске.
Разделывали жареную утку, чистили яйца, звякали ложками в стаканах.
Я полежал–полежал, потом надел джинсы и спрыгнул вниз.
Женщина, толстая и красная, как свёкла, взглянула на меня, пригласила:
— Подсаживайся.
Я кивнул, поблагодарил. Но сначала вытащил из бокового отделения сумки мыльницу с мылом, зубную щётку с пастой, взял полотенце и отправился умываться.
Потом ты мне говорил, что, когда обнаружил, что нет зубной щётки, нет твоей дорожной сумки, ты догадался, что я куда-то уехал, а не зарезан на улицах Москвы, не попал в милицию.
Догадался ты правильно. Только не о самом главном.
Ну вот, когда я умылся и вошёл обратно в купе, стал надевать ковбойку, свитер, женщина сказала:
— До чего же ты худой! Как дистрофик! Садись.
Они уже кончили есть, все убрали, только на чистом
клочке газеты оставили мне кусок утки с хлебом, крутое яйцо да остывший стакан чаю.
Я, как говорится, не дал себя долго упрашивать.
Правда, в сумке у меня были завёрнутый в целлофан большой кусок сала из нашего холодильника, два целлофановых пакета сухарей с изюмом, четыре банки сгущёнки да банка ананасового компота, которую я выпросил у бабушки, как всегда жалуясь ей, что ты меня моришь голодом.
Но это был НЗ — неприкосновенный запас. И я не собирался ни сам его трогать, ни тем более делиться с этими людьми, которые, оказывается, ехали отдыхать в какой-то санаторий в Гаграх.
Ух и замучили они меня вопросами: «Не болен ли? Куда еду? Почему не в школе? Да как зовут? Да сколько мне лет?» Сами же угостили и сами же не дали спокойно поесть. Я им, конечно, все наврал. Сказал, что меня зовут Коля, что мне уже девятнадцать, что да, я болен, у меня колит, и тоже еду в санаторий, только в Сухуми.
Если б ты видел, как они обрадовались, я просто обалдел от их глупости. Сказали, что у них будет экскурсия в Сухуми, что надо там увидеться, вместе погулять по городу, поехать в обезьяний питомник.
Чего ради? Зачем я им — совсем чужой человек? Зачем они мне со своим вонючим обезьяньим питомником? Странные люди. Мне кажется, они просто надоели друг другу, да ещё в отпуск вместе поехали, вот и жаждали хоть какого-то разнообразия в моём лице.
Тётка убрала за мной: завернула в газету кости, скорлупу от яйца, вынесла в мусорный ящик. Молчаливый муж её, толстый, как сурок, завалился с «Огоньком», и я скорее залез на свою полку, чтоб только не отвечать на новые расспросы.
В самом деле, странные люди. Всюду суют свой нос, высказывают мнения, лезут другому в душу, как будто у них своей нет… И мама такая же. А ты — Не такой. И я не такой. Тогда почему же мы никак не могли понять друг друга?