Что с вами, дорогая Киш?
Шрифт:
Гармония… Не шелохнется зеркало вод, не поднимется пылинка с дороги, беззвучно падает с дерева лист…
Понедельник. Половина восьмого вечера. Солнце никак не хочет уходить за горизонт. Медленно тает в воздухе летний зной. Они дома после двух недель отпуска на Адриатике, пролетевшего, словно один искрящийся миг. Между ними не случилось не то что ссоры — спора. Было немыслимым, чтобы кто-то в одиночку отправился к морю. Они вместе засыпали и вместе пробуждались. Ни одно объятие не оказалось пустым. Что нравилось одному, вызывало восторг у другого. Разница во вкусах исчезла, они радовали себя обильной и богатой едой. Остались в стороне компании, со своими попутчиками они общались лишь за столом. Не нужно было слов, каждый наперед угадывал желания другого.
Они сидят рядом в креслах, молчат. Руки, легко нашедшие
— Надо бы помыть голову, — нарушает она тишину, — но тогда придется оставить тебя одного. Как быть?
— Вымой, и дело с концом. А я пока приведу в порядок свою ногу: опять начал врастать ноготь.
— Что же, расстанемся, — нерешительно произносит она. — На полчаса!
— Не теряй времени! Я быстро… И поосторожнее там!
— С богом…
Следует шутливый обмен прощальными поцелуями. Она уходит в ванную, он остается в комнате. Между ними две двери.
С длинными волосами много хлопот. Пока распустишь, расчешешь. Они путаются, быстро грязнятся, оттягивают голову. И сохнут медленно, и прическа держится плохо. Зато естественны и не зависят от каприза парикмахера.
Женщина расчесывает волосы. Всякий раз, когда гребень застревает в них, на ее лице появляется выражение страшной боли. Игра перед зеркалом. В эти моменты женщине нравится собственное лицо, оно напоминает ее детский облик.
…Это мать захотела, чтобы у нее росли косы. Они были жиденькие, бесцветные, едва достигали плеч. Начинались сразу за ушами, плелись туго, больно тянули кожу. На концах болтались пластмассовые заколки на манер бантика. Заплетала косы по утрам мать, но лишь раз в неделю хватало у нее терпения сделать это как следует — в воскресенье утром. Эти ужасные воскресенья! Мать запускала свои проворные пальцы в детские волосы и орудовала, пока они не ложились свободно, а из вырванных и выпавших волосинок скручивала шарики. Она не думала, что девочке может быть больно, называла ее плаксой, обезьяной, толкала в спину, если слышала вскрикивания и всхлипы. Ну почему она не верила, что ей больно? Почему ни разу не пожалела ее в этот момент? В школе никто больше косичек не носил. Они комично болтались за спиной, два тоненьких шнурочка. Мать мучила ее до четырнадцати лет. Потом девочка поняла, что самой причесываться легче: и волосы послушнее, и обращаться с ними можно без лишних страданий. Мать это вывело из себя. Она потеряла любимое занятие, — разве не приятно доставлять другому страдания? Мать научила ее этому…
Мужчина поставил ногу в маленький желтый тазик. Свет в воде преломлялся так, что волоски на пальцах казались толстыми, удлиненными. Нога выглядела розовато-младенческой, беззащитной, кожа на ней слегка шелушилась. И сморщилась… как тот пасхальный кролик, давным-давно. Он держал его под водой до тех пор, пока красные глаза животного не вылезли из орбит. Маленькое тельце билось в судорогах, мышцы, казалось, вот-вот лопнут от напряжения. Словно электрический разряд бил в руку, он и сейчас помнит это ощущение. Помнит тошноту, которая подкатывалась тем сильнее, чем дальше уходил у кролика шанс остаться живым. Он заставлял себя быть жестоким. Он делал это, чтобы не отставать от других мальчишек, чтобы наконец-то без выдумки рассказывать о своих геройствах… Отступать некуда. Глядя на мокрое, скользкое тельце, он думал: подвиг — чаще всего злодеяние, у большинства героев просто не хватает смелости перестать делать зло. Лежавший на промокшей папиросной бумаге мертвый кролик выглядел умиротворенным и более спокойным, чем мальчик, лишивший его жизни. Господи, как ужасно заставлять страдать невинных, даже если это происходит невольно! Уж лучше самому принять мучения, извиваться в судорогах, как этот бедный зверек! Рано или поздно судьба свершит свой приговор над палачом, совесть мстит неторопливо, убивает медленно…
Женщина запрокинула волосы за спину и стала похожей на Лорелею. Ей еще шла эта поза. Еще можно было представить, как она, подобно злому духу, заманивает в ловушку ничего не подозревающих мореплавателей. Сколько раз она делала это в молодости! Правда, тогда у нее была совсем другая шапка волос — коротких, вьющихся, как у молодого барашка; постоянно спутанные, они придавали ей неповторимый облик. Ласкающая рука ощущает упругие волоски — проводочки, которые грозят электрическим разрядом. Ничего не стоит отпугнуть приближающиеся пальцы, ласка не спасет. Щелчок кнута: ступай, надоел. Его лицо удлиняется, вены набухают, горло переполняют всхлипывания и стоны — величественна картина плачущего мужчины, она пьянит и волнует. Мнется одежда, борода покрывается слезами. Женщина объявляет о пощаде, невинный прощен… О мореплаватель, над тобой смыкаются волны!
Женщина берет шампунь, глубоко вздыхает, закрывает глаза и подставляет голову под струю душа…
«О ты, потерпевший кораблекрушение! Как же ты не понял, что я не остров, а спина огромного кита! Хорошо еще, что у тебя нашлось сил удержаться на волнах и поплыть дальше. Может, кто другой, более милосердный, бросил тебе спасательный круг? Пережил ли ты меня, беспокойное чудище, находившее радость в душевном смятений? Помнишь ли, как до сумасшествия злился, как пытался удержать, помнишь ли вообще меня, жалкую грешницу?.. Смех, с которым я протягивала тебе пряник сразу после удара кнутом? А может, втайне и ты наслаждался этим?..»
Мужчина осторожно вынимает ногу из тазика, кладет ее на колено другой, выбирает самые острые ножницы. Тихонько щупает больной палец… Сколько ему пришлось проглотить и из-за этого! Она постоянно над ним измывалась, холодная, брезгливая матрона. И замуж за него вышла, наверное, чтобы только постоянно демонстрировать свое превосходство. Все вызывало у нее возражения. Удары наносились очень чувствительные — по самолюбию. Он барахтался, будто черепаха, перевернутая на спину, — а из панциря методично черпали теплое, живое еще тело. Девять лет он прозябал как второразрядное существо, белокожий негр. Каждый его шаг рассматривался под увеличительным стеклом, через которое все выглядело перекошенным. Ни двери, чтобы укрыться, ни уголка, куда бы не доходил презрительно-вопрошающий взгляд. Все его порывы осаждались окриком, издевкой, насмешкой. Она никогда не оставляла его в покое, неусыпно следила за ним. Старайся не старайся — все равно будет недовольство, недоверие. Напрасно он искал у нее сочувствия: в ее глазах всегда виноват был только он, выродок, недотепа, вечный неудачник. А как унизительно умела она жалеть его, бедняжку!..
Мужчина прикусывает губу, упирается пяткой в пол. Кончиками ножниц охватывает большой ноготь и сильно сжимает их.
«О… как только я не пытался проявить себя! Работал днем и ночью. И мне многое удавалось, я открыл в себе столько способностей — и все ради того, чтобы ты оценила и похвалила, ты, статуя с площади, не человек, а стерильный робот… Спуталась с проходимцем, который унес жемчуг твоей матери, ограбил тебя. Конечно, и за это досталось мне, за все били меня. Так почему же я не сержусь? Куда делась страсть, с которой я был готов стереть тебя в порошок, как мельничный жернов, только чтобы доказать тебе… Чтобы ты хоть раз сказала: умный, ловкий… Да, благодаря тебе я чего-то достиг. Благодаря тебе, ничтожество…»
Женщина старается уберечь глаза от пены, ей это не удается. Щипать не щиплет, но немножко жжет.
Пустяки по сравнению с перекисью водорода, когда она, сдурев, решила перекрасить волосы в рыжий цвет. Красные локоны нервно метались в пылу скандалов. Стычек было предостаточно — одна за другой. Цирк, где из укротителя она за один день превратилась в ручную собачонку, прыгающую через обруч. То был опасный партнер! На каждый удар отвечал двумя. Юркого и проворного, его нельзя было положить на лопатки, в решающий момент он высвобождался и больно бил, выведав сначала лаской самые чувствительные места… Достойный противник. Приход, уход — никогда нельзя было угадать. Лишь изнурительное ожидание, монотонное тиканье часов; секунды, как капли воды, бьют по одному и тому же месту; вот уже зияет целая расщелина, вода заливает раскрывшийся позвоночник, хлещет по беззащитно-обнаженным нервным клеткам. Любовь раздирала мозг, поцелуй перехватывал горло, восторг и отвращение боролись друг с другом, но ни одно из них не могло одержать верх… Они во всем расходились, кроме того что мир их сорвался с орбиты и, словно взбесившаяся лошадь, галопом носится по кругу. Спасти этот мир каждый пытался в одиночку. Летели взаимные безжалостные обвинения, воздух искрился от напряжения; были крики, проклятья, но скука — никогда…