Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

Герман Алексей

Фр-р-р-р — взлетают голуби. Дверь нашей парадной открывается, и мы вступаем в темноту.

Румяному юнге хорошо. Он может забраться на свой корабль, нарисованный на наших обоях, выпалить на прощание из пушки и уплыть в далекие жаркие страны. А я никуда не могу уплыть, потому что я опять стою в углу и сегодня уж точно буду стоять очень долго.

Что же мне делать, если моя правда не похожа на правду?!

Я достаю из кармана гвоздик и прицарапываю юнге длинные седые усы. А к его кораблику большую толстую

цепь. Не больно-то поплывешь с такой цепью. Раньше я всегда стоял в том углу, где сейчас телевизор. И у всех юнг за телевизором тоже процарапаны усы, а их корабли привязаны к берегу толстыми цепями.

— Значит, двое военных превратились в кошку или собаку, тут ты понял, что они ищут именно тебя, и помчался на улицу прямо под машину?.. — мама лежит на диване с мокрым полотенцем на голове и говорит слабым голосом, разделяя слова.

— Не в кошку, а в девочку с собакой таксой из Пушкина… И не превратились, а просто сначала были военные с желтыми чемоданами и в фуражках… Хотя сейчас зима… — начинаю я объяснять, может, уже в тридцатый раз.

— Между прочим, тебе никто не разрешил поворачиваться…

— Мне надо, — говорю я после паузы.

— Ты только что был.

— А мне надо, — мне никуда не надо. Я говорю, что мне надо в том смысле, что моя правда не похожа на правду, но она — правда.

— А я говорю, что ты только что был, — голос у мамы крепнет. Он крепнет в том смысле, что я врун. И что не так страшна ошибка, как боязнь признать ее.

— А мне надо.

— Ты только что был…

— А мне надо, — кричу я.

— Ты только что был, — кричит мама. — Ты дождешься, что я тебя наконец выдеру…

— А мне надо, надо… и у меня ноги устали.

— Можешь взять стул и сидеть ровно пять минут, — кричит мама со своего дивана. — Но не кресло, а стул…

Я перетаскиваю в свой угол большой клетчатый стул и сажусь. Мама надевает тапочки и начинает быстро ходить по комнате взад и вперед.

— Больше ты ничего не хочешь сказать?!

Я опять достаю из кармана гвоздик и втыкаю его в нос кораблика.

— Перестань драть обои.

— Я не деру.

— Дерешь.

— Не деру.

— Дерешь.

— Не деру.

— Все, — кричит мама и забирает у меня клетчатый стул. — Ваше время кончилось.

Все мои игрушки и даже новый велосипед подняты на шкаф. Всерьез и надолго.

— А теперь можешь обернуться, — слышу я за спиной злобный голос мамы.

Я медленно оборачиваюсь и долго смотрю, еще не веря, что может случиться такая ужасная несправедливость. Над моей кроватью приколот развернутый тетрадный лист в клеточку, а на нем толстым маминым фломастером написано объявление. Из трех слов. Одно наверху и два пониже. Я знаю, что это за слова. Это мама написала объявление: ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ВРУН. И этот врун — я. Красные буквы маминого фломастера, белые цапли на коврике над моей кроватью, мамина голова, обмотанная белым полотенцем, — начинают сливаться в большое розовое пятно.

— Они были, были, — бормочу я. — Были и пропали.

Под

молнией моей куртки начинает что-то ворочаться, как будто ко мне внутрь кто-то забрался и из-за него стало нечем дышать.

— Ты же не видела. Тебя там не было. Тебя же там не было. Ты сама врунья. У тебя вырастут уши и нос, как у Пиноккио. Я папе напишу… Он тебе покажет! — я бегу к кровати, чтобы залезть на нее и сдернуть объявление. Я плачу, давлюсь слюной, начинаю кашлять. Я кашляю все громче. Я кашляю, топочу ногами, опять кашляю и не могу остановиться, и опять кричу.

— Боба, Бобинька!..

Я сижу на ковре, а мама в тапочках стоит на моей кровати и спиной прижимает объявление.

— Боба, Бобинька, я его сейчас сниму… Вот видишь, я его сняла и рву… Так… А сейчас так… — она прыгает с кровати и садится рядом со мной на ковер. Я бросаюсь к ней, мы горячо обнимаемся и начинаем плакать вместе.

— Сначала они превратились в девочку и таксу… — заикаюсь я, — эта девочка приехала из Пушкина… То есть они растворились, и она возникла… а потом они были синие, то есть черные… и я подумал, что они моряки… никто их не видит… ни один человек их не видит, а я их вижу…

— Ну и что, ну и что? Это воображение, — шепчет мне в самое ухо мама, — у тебя просто разыгралось воображение, — она обнимает меня еще крепче и целует длинными поцелуями, это она проверяет у меня температуру.

— Нету у меня температуры, — я начинаю выбираться из маминых рук, — они же были, были… Они же приходили… Просто я был в маске. Они меня не видели, потому что я был в маске… Я честное слово даю, — я снова начинаю кашлять.

— Успокойся, — вскакивает мама, — немедленно успокойся!

— Воображение у воображал, — кашляю я.

— Нет, — мама подбегает к нашему телевизору и бьет по нему ладонью так, что с него падает будильник и начинает звонить на полу. — А великие путешественники?.. Разве Миклухо-Маклай воображала? Или генерал Пржевальский?! Мы же вместе с тобой смотрели, когда ученый профессор Капица рассказывал про миражи… Про то, как путешественники, измученные путешествиями, вдруг видят в жарких пустынях полноводные реки, или оазисы с пальмами, или верблюдов… А никаких верблюдов нет. Просто им очень хочется, чтобы они были… И они очень устали… И возникает оптический обман. А ты очень хочешь, чтобы приехала оказия от папы, и ты не спал после обеда… Спал или не спал? Нет, ты отвечай, спал или не спал?

Конечно, я не спал после обеда. Конечно, я хочу, чтобы от папы приехала оказия, и, конечно, от этого во мне образовались миражи. Какая умная у меня мама. Я так и говорю:

— Какая ты умная у меня, мама.

Если лежать на нашем ковре и смотреть снизу в окно, то виден кусок дома напротив. Там горят желтые окна. Вот еще одно окно зажглось… И еще… Люди приходят с работы и зажигают свет. Или ходят из комнаты в комнату. Мимо окон идет снег.

— Лучше возьми такси, а то у меня опять Варфоломеевская ночь… Да, да, да…