Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
— Шамхал, — диктовал он, — сегодня я велел прогнать казикумухцев и вернул им свадебный калым. Зачем мне союз с лакцами, лудильщиками посуды, коварными и ветреными?! Я предлагаю союз тебе, мне нравятся твои степи, где можно так далеко видеть, и море без края. В знак этого союза я предлагаю породниться, и хотя моя дочь по-прежнему еще очень юна, но к зиме…
Пока он диктовал письмо, его сын Башир ушел в птичник, где откармливали гусей, и, спрятавшись в углу, попробовал вогнать себе в горло стрелу, оттягивая тетиву ногой, но в последний момент не смог этого сделать и пустил стрелу в сено. Стрела прошла через сено в коровник и воткнулась в пятку толстого старого
В это же время слуги внесли на галерею дворца ведра с мокрым песком и ссыпали песок на большой медный противень. Магома ловко слепил горный хребет, черным обожженным пальцем промял в нем перевалы и тропы, остатки песка в углу противня он разровнял. Ровная часть песка была степь и море, Магома ухмыльнулся и там, где было море, положил сухой виноградный листок, загнутый по краям листок напоминал персидское судно.
— Похоже на персидское судно, — сказал он. — Хан поставит пушки на перевале, — и он ткнул в промятый пальцем перевал, — а тропами в горах не пройдет свадебный поезд. Море останется морем, а горы горами. — Он щелкнул ногтем по самой большой вершине, посмотрел на нуцала и, вдруг испугавшись, добавил: — Правда, Саадат будет в доме и опять будет невестой…
Но нуцал его не слушал.
— Смотри, Магома, — сказал он, — тучи похожи на черных всадников в бурках. К добру ли это моему дому?
Они оба понимали, что не к добру, и тревожно вглядывались в эту странную тучу, наползшую из-за горы и действительно похожую на всадников.
— Это просто дождь, — сказал Магома, — который мочил Науша у гидатлинцев… Беда не может быть и там и здесь…
Саадат, дочери нуцала, было пятнадцать лет, взрослая уже девушка, и сидела она неестественно прямо, глядела перед собой чуть вверх, будто все в доме ее не касается, но нос был испачкан сажей, и выглядела она поэтому не неприступной, а жалкой.
Огромная, таких не бывает, темнолицая и странно красивая старуха поставила перед ней миску с мясом, но Саадат оттолкнула миску, и миска упала. Старуха наклонилась, собрала мясо с пола и опять поставила, Саадат опять оттолкнула, старуха опять собрала мясо, а потом, быстро оглянувшись, неожиданно шмякнула нуцальскую дочь пустой миской по голове. Саадат никогда не били, она завизжала, бросилась на старуху, хотела вцепиться, но тут же получила миской еще и еще. Удары были ловкие, неожиданные, точные, и Саадат отступила.
Старуха положила мясо в другую миску и опять поставила на стол, первую миску старуха держала наготове. Саадат испугалась и стала есть, она была голодна, и старуха дала ей еще мясо и еще лепешку.
— Ты много ешь, — сказала старуха, — пожалуй, я оставлю тебя дочкой, — и засмеялась, как заухала — ухухухухух.
Стены были чисто побелены, очаг же дымил, белые стены, белый дым. Толстые слепые щенки поползли из угла к двери.
— Но для этого надо, чтобы ты понравилась моему сыну, а он не разглядел тебя в темноте, — старуха опять заухала. Саадат хотелось крикнуть ей что-нибудь, но пустая миска была по-прежнему в руке у старухи, и Саадат вслед за щенками пошла к дверям, ожидая, что старуха ее остановит, но ее не остановили. На улице медленно и торжественно валил снег, снег был крупный, он закрывал дальние горы, падая, не таял, и аул, спускающийся вниз, был бел. Кричали петухи. Саадат показалось, что если закрыть глаза поплотнее, посильнее сжать веки, а потом сразу же резко открыть, то этот аул и эта страшная прошедшая ночь исчезнут, превратятся в сон.
Из сарая вышел старик и тоже стал слушать, даже папаху снял и зажал меж ног, потом вдруг резко поднял вверх руку и так постоял. Звон усилился, и на руку сел крупный сокол с колокольчиком на лапе и забегал от кисти к локтю, продолжая звенеть. Старик сунул его под шубу. Большая раздавленная клетка лежала недалеко, старик пнул ее, и нога тут же застряла меж прутьями, из-за сокола он не мог высвободить ногу и, зло поглядев на Саадат, так и пошел в сарай, таща клетку на ноге.
В следующую секунду Саадат увидела Хочбара. Вся бурка была в снегу, он был без папахи и без тюбетейки.
На бритую голову ложился снег, он стекал по лицу, и оттого лицо его в первую секунду показалось Саадат заплаканным. Он смотрел на нее с любопытством, на плече у него был обрезок окоренного бревна, он свалил его, оно было такое тяжелое, что Саадат показалось, что дом дрогнул. Потом его большие ноги в сырых войлочных сапогах прошли рядом с ней, почти переступив через нее, запах мокрого войлока на секунду остался в воздухе, и она услышала, как он негромко сказал, чтобы ей, Саадат, вымыли лицо.
В углу двора стояли вилы, Саадат подошла к ним, путаясь в длинной шубе, которую ей здесь дали, схватив, выставила вперед, села у сарая и стала ждать.
Из дома высунулась старуха, засмеялась и ушла обратно.
Снег все валил, перевал был скользкий, лошадь Саадат оседала на задние ноги. Мороз прихватывал, мокрые кольчуги и бурки обрастали сосульками.
На лошади везли только Саадат, похищенные живописец и служанки шли пешком. Ребо поглядывал по сторонам, посвистывал. Пока поджидали дозор, палочкой нарисовал на снегу коня и Хочбара без папахи. Глядеть на это было грех, но когда Шамша проехал на коне по рисунку, воины рассердились на него и стали кричать.
Смеркалось, и, когда дозорные закричали, что можно ехать и что нукеры на месте, а ханский сын стоит там, где закопана собака, все загалдели и заторопились.
Саадат была в большой шубе, обвязана башлыками, обледеневший в сосульках башлык свисал на глаза, и через эти сосульки она видела широкую тяжелую спину и бритую голову, с которой по-прежнему струилась вода и застывала на воротнике, потом из снежной мути возникли нукеры в странных цветастых чалмах, один стоял в стороне без коня, двое нукеров спешились, вышли вперед и с поклоном подали что-то Хочбару, остальные стали срывать чалмы, бросать их в кучу. Шамша потащил лошадь Саадат, нукеры со знакомыми лицами приблизились, они поспешно нахлобучивали тюбетейки, на них сверху папахи.
Еще несколько нукеров кричали, махали камчами, гнали навстречу отару овец. Выскочил Магома, заглянул Саадат в лицо, он что-то кричал, не ей, а то ли нукерам, то ли гидатлинцам, мелькнуло лицо брата, потом сзади раздался свист и пронзительный не то визг, не то крик.
Когда она обернулась, то увидела, что гидатлинцы, нахлестывая, разворачивают на месте коней. Хочбар уже в папахе сидел на лошади неподвижно, играл на скрипке и тоже — не то что-то пел, не то кричал. Потом взвизгнул, повернул, будто на хвост осадив своего тяжелого коня, и исчез за снегом.