Шрифт:
Чумазый этот пригород словно бы разжился по случаю кое-каким барахлом, надоевшим капризной барыне-столице. По дешевке скупив, он соответственным образом и обошелся с приобретенным: разбросал куда попало и как попало… Пустыри, кучи мусора, недостроенные изгороди, одинокая покосившаяся будка. Улицы из одного ряда домов, с зияющими пустотами тут и там. Заводы, где на тесной территории вздымается, едва не выпирая закопченным боком на улицу, сборочный цех, где узкоколейка с трудом протискивается между конторой и складом, а на узком дворе не развернуться грузовику. Зато проходная – настоящий средневековый замок, с башнями и зубцами из красного кирпича, со сверкающей кровлей.
У Дуная солнце набело вылизало камни дамбы. Из щелей между камнями тянутся к солнцу пучки бурьяна. Ленивая, грязно-серая, течет между зелеными островами река.
За рекой, загораживая горизонт, вздымается сумрачная громада Пограничной горы. Солнце еще не село, а тень от горы уже погружает пригород в вечернюю мглу. Редкая цепочка фонарей загорается на улицах, зевы плавильных печей бросают тревожные сполохи на облака.
Жизнь здесь неотделима от дыма, от металлического грохота и гула, от тяжелого труда.
На голой, щербатой улице торчит наподобие цифры «Ь четырехэтажный дом. Вернее, это даже не дом, а полдома: высокий брандмауэр, к которому должны были еще во время оно пристроить вторую половину, опирается… на пустоту: тень его прячет от света лишь ветхую хибару с палисадником. По фронтону дома идут висячие галереи с изъеденными ржавчиной перилами. Сюда выходят – по семь на каждом этаже – облезлые кухонные двери с подслеповатыми стеклами. Рядом с дверью – окно в комнату; окна бросают на галерею веер желтого света. Где потусклее, где поярче. Нынче многие так считают, что глаза дороже, чем лампа. Вон и кружевные занавески висят уже на многих окнах. Лишь квартиры и дом – старые, допотопные. Но хорошо, что хоть это есть.
Из окна одной квартиры на верхнем этаже свет сочится красноватый, неяркий. Мать красный платок набросила на лампу. Лаци лежит в жару, глазам больно от колючих прямых лучей.
В комнатенке едва умещаются две потемневшие от старости деревянные кровати, шкаф да стол с зеленой скатертью, стулья. Над кроватью, где лежит Лаци, возле окна – портрет мужчины в солдатской форме: последняя фотография, присланная с фронта отцом. Рядом – портреты вождей, вырезанные из цветных журнальных обложек; тут же – призрачно-голубоватый оттиск в золоченой рамочке: Иисус на Елеонской горе. Такие эстампы дарят молодоженам; с тех пор, со свадьбы, и висит он на стене как память об ушедшем счастье.
Ребята устроились в противоположном углу, у печки, чтобы «микробы на них не перешли». Йошка, по кличке Стрикобраз, сидит, широко расставив толстые ноги, заполняя собой весь стул. Маленький Шанди, или Шерва-дац, примостился на стуле странно, боком: рука лежит на спинке, на руке – голова. Остальные двое сидят на полу, на тряпичном коврике. Они бы и постояли, потому как стульев больше нет, да очень уж устали.
Лица у всех – пыльные, с размазанными, подсохшими струйками пота, волосы спутаны.
– Ну, как там? – Лаци от нетерпения садится в кровати. На тонкой его шее болтается смятый компресс. – Видели? Все рассказывайте!
Мать осторожно берет его за плечи и укладывает на подушку.
– Ты лежи, лежи, а то я их быстро выгоню! Лежи, не открывайся: вишь, спина-то вся потная!
Она встает и, разгладив руками передник, уходит на кухню – ужин готовить.
– Ну, так как там? – Лаци уже не смеет сесть, только голову поднимает изо всех сил, чтобы лучше видеть ребят за второй, застеленной кроватью.
Целый день он с нетерпением ждал, когда они вернутся. Ждал рассказа о неведомой земле, что лежит по ту сторону горы. Даже «Маугли» не мог читать. Книгу эту он проглотил еще в рождественские каникулы, чтобы «подзабылось» и можно было прочесть снова. А сегодня вот то и дело он откладывал книгу и брал в руки карту. Смотрел на ходики: «Теперь они, наверное, уже вот где…»
Их было пятеро, закадычных друзей. Иногда присоединялись к ним девчонки, да еще трое братьев Береков. Этих они, правда, не очень охотно принимали в компанию. Ну, Карчи еще туда-сюда, Карчи им подходил: как-никак ровесник, тоже в пятый класс ходит. Да вот только за Карчи постоянно таскались двое малышей. Двое сопляков!.. Порой набиралось – для игры, для похода по окрестностям – человек десять – двенадцать. Но они впятером всегда держались вместе. Вместе росли, жили на одной улице, учились в одной школе, были в одном пионерском отряде. Зимой ходили к отвалам свежего шлака – погреться возле пышущих жаром куч. Летом, в жаркие дни, когда хотелось пить, бегали к водопроводным колонкам: подставляли ладони под толстую струю, бьющую из крана, брызгались, потом строили каналы и плотины из грязи. Знакома им была сладковатая квасцовая вонь кожевенного завода, терпкий запах металла у плавильных печей: по запаху они узнавали и рабочих, кто откуда. Знали, на каком пустыре хорошо гонять мяч, где лучше всего играть в прятки. А набегавшись, собирались, как уставшие птицы, у Дуная, на дамбе, в излюбленном своем месте. Плевали в воду и смотрели задумчиво, как, покачивая, уносит вода плевок. Маленький Шанди считался у них знатоком по рыбной ловле. Когда поблизости всплескивало, он настораживался: «Тихо! Жерех играет!..» Однажды на главном рукаве Дуная увидел он, как кто-то вытащил настоящего жереха.
– У Береков отец в воскресенье девять рыбин поймал, – рассказывал он. – Плотички, но крупные. Девять штук. – И добавлял: – Леской двадцатым номером, шнейдеровским крючком с маленьким грузилом. Прямо у дамбы.
Яни слезал к самой воде, умыться. У него дома насчет этого строго: придешь грязным – сразу влетит… Потом тряс руками, поворачивал лицо к ветру, чтобы просохнуть. За пыльными, ржавого цвета постройками, нагроможденными на берегу, торчал в небо башенный кран. «Вон там, видите, нам дадут квартиру, – показывал Яни. – Уже и ордер есть. Две комнаты, с ванной. Ванна – углубленная. И кафель. И такие розетки, что даже для антенны отдельная розетка есть, в каждой квартире…»
Эта тема интересовала всех.
– Для антенны? Ты что, сам видел?
– Я не видел еще. Отец видел, когда ордер получал. Он три года уже стахановец. У него три значка. Только он их не носит, все сразу. Носит один.
Ребята помолчали. Потом повернулись к Лаци: что он скажет. Но Лаци тоже молчал. Он смотрел на Пограничную гору, возвышавшуюся над рекой, подобно огромной серой стене. Тогда заговорил толстый Стрикобраз, заговорил, как всегда, торопливо, проглатывая слоги.
– Мой папка тоже стахановцем мог бы быть. Не то что три, а десять раз.
– Почему ж не стал?
Стрикобраз пожал плечами. Щекастое лицо делало его старше остальных.
– Почему? Потому что Феллингер, мастер, зуб на него имеет. Такие ему задания дает, что…
Стрикобраза недавно остригли – чтобы волосы лучше росли. Они у него и росли: от середины лба до шеи голову покрывала густая, рыжеватая, колючая щетина. Похоже было на стриженого ежа. Потому его и прозвали – Стриженый Дикобраз, или коротко – Стрикобраз.
– Мой папка, знаешь, когда еще главным был в профсоюзе, красный флаг нес на демонстрациях, впереди хора? Когда эти еще без штанов бегали.