Что-то… (сборник)
Шрифт:
«Твои желания – естественны. Вот только их объект…. Но с этим ничего нельзя поделать. Это может быть вытеснено чем-то большим, но появится ли в твоей жизни что-то больше этого – неизвестно».
«Зачем ты спас меня? Моя смерть была бы облегчением для меня и гарантией безопасности для неё».
«Ты уверен? Я не думаю, что ты опасен для неё. А насчёт облегчения – кто сказал, что оно есть в смерти. Никаких гарантий нет».
«В таком случае, всё совершенно безнадёжно. Мне нет места в этом мире, и нет успокоения в том. И даже если я буду жить в лесу как ты, я все равно буду мучиться мыслями об упущенных возможностях,
«Я никогда не узнаю о твоих делах. А заниматься гаданиями типа „а вдруг“ да „если бы“– пустое дело».
«Незнание не освобождает от ответственности, знаешь ли. Хочешь отсидеться незапятнанным в своих экологически чистых лесах? Вернул в мир извращённого ублюдка, насладился чувством исполненного, и трава не расти? Последствия тебе неизвестны, а стало быть, не имеют значения, так?».
«Что сделано – то сделано. Что будет сделано – ещё неясно. Если пытаться предугадать последствие каждого шага – можно вообще не сдвинуться с места. Когда я наткнулся на тебя в лесу, я понятия не имел, что ты за человек. Но не спрашивай, спас ли бы я тебя, если бы знал о твоей странной страсти. Это совершенно бессмысленный вопрос, и любой мой ответ был бы так же бессмысленным.
Всё в этом мире – стечение обстоятельств, часто нам неподвластных. Но человек иногда всё-таки может влиять на обстоятельства, а значит, и на положение вещей в целом. Бывает, он даже не замечает, как что-то им сделанное имеет большее значение, чем он полагает. И, возможно, оно к лучшему. А теперь, ступай. Каждого человека ведёт его страсть, нравится ему это или нет. Ты ведом тем, что тебя ужасает, но это твоё. Прощай».
Он вернулся в свой город через два года после того, как вышел из него, как люди выходят из комнаты, чтобы помыть руки перед обедом. Его лицо, в обрамлении длинных растрепанных волос, было обветренно, а заскорузлые руки покрыты трещинами застарелых ссадин. Большие ногти были обломаны и покрыты чёрными пятнами. И при таком неопрятном виде, если бы он улыбнулся, люди были бы поражены белизной его зубов. Но он уже давно не улыбался. Слишком тяжёлые воспоминания стискивали его челюсти, отчего его желваки постоянно напряжённо перекатывались под натянутой на скулах кожей.
Как ни странно, но его желание уйти из жизни отчасти сбылось – фактически, он был мёртв. Правда, он всё ещё числился без вести пропавшим, но уже никто не думал, что он жив. Его квартиру заняли какие-то родственники по отцовской линии. Но он не собирался даже приближаться к месту своей прошлой жизни, опасаясь встретить Её. Это сделало бы его существование изуверски невыносимым. Его и так замучили навязчивые размышления о том, какой Она стала, и что теперь, в принципе, они могли бы…. Она уже… ему бы… и можно…. Нет!!!
Фантазия изрывала его организм видениями близости, якобы взаимно желанной и обоюдно пугающей. Они дразнили его возможностью взаимной радости отношений между ним и Ею. Он уже давно прекратил попытки избавиться от этих навязчивых мыслей, и принимал их кружение с чувством обречённости. Физические проявления этих мыслей наполняли его самоощущением ублюдочности.
И всё-таки он вернулся туда, где, вероятно, была Она. Его вело сюда долгими окольными путями, но конечный пункт был предопределён неминуемо. Позади взбухали сгустки чужого ужаса, криков боли, воплей отчаянья, стонов обречённого смирения с муками. Рваная плоть. Кровь. Изувеченость. И он почти всегда опаздывал. Он убил многих, но непоправимое уже было совершено. И это обессмысливало все возможные резоны его действий. Но это было единственное, что он мог делать. Он был обречён на это своею пугающей страстью.
Войти в родной город после двухлетнего отсутствия – примерно то же самое, что вернуться в свою квартиру из отпуска: тут же вестибулярный аппарат «вспоминает» манеру передвижения в досконально известном пространстве. Так и он, войдя в город, сразу почувствовал себя в привычной обстановке, ощущение которой было приглушено пространством пройденного им пути. Но ещё он почувствовал такое знакомое, и такое ненавистное ему напряжение. Это опять должно было случиться, и ему опять суждено….
Он провёл ладонями по хмурому лицу и тяжело вздохнул. Не сегодня. Это произойдёт не сегодня. Но его давно не радовали отсрочки. Так только хуже. Ожидание неизбежного – мучительно в своей безнадёжности. Когда точно известно, что будет, настоящий момент теряет всякое значение, являясь пустым временем ожидания. Ему оставалось только ждать. И он ждал, сидя в полуразвалившейся беседке заброшенного городского сада.
В свои неполные шестнадцать, Юля была хорошо сложенной девушкой с лицом, в котором всё ещё проблескивало детство. Это придавало ещё большее очарование её уже чисто женской деловитости в повседневном поведении и в обиходных привычках. Видеть в девочке женщину, а в женщине девочку – упоительное удовольствие, которую несут в мир девушки, нимфетки, женщинки. Нормальный человек, поневоле (так устроен) оценивая их стать и сложение, не может игнорировать проскальзывающую в мимике, в тональности голоса детскость. И срабатывает тормоз. Должен срабатывать.
Юля с подругой, не спеша, прогуливались по вечернему бульвару, увлечённо болтая о чём-то явно им интересном, и не замечали, что за ними упорно следует худощавый мужик неопределённого возраста. Он случайно приметил эту не по-возрасту «соспелую» девку, и испытал сладкую смесь искушения и дразнящего своей запретностью предвкушения «того самого».
Уже несколько дней он наслаждался порочно-приятными помыслами. «Какая соска! Это ж надо – в таком возрасте и такие буфера! Наверняка уже не девочка. Вон как жопкой вертит. Поди даёт и берёт только так. А если и целка – так ещё лучше. Надо проверить. При такой спелости да сочности глупо томится в воздержании. Сделаем всё со смаком и растягом. Но какая попа!».
Осознав, что идёт по улице широко улыбаясь, он прикрыл рот кулаком и неестественно прокашлялся. Увидев, что подруги свернули во двор, он проводил взглядом ладно сложенную фигурку, расправив плечи, глубоко вздохнул, и бодро зашагал прочь.
Из-за густой листвы окружающих деревьев сумерки в беседке наступили раньше чем в остальном мире. Именно ощущение того, что он находится в обособленном мирке, давало ему хоть немного успокоения. Но прошлое все равно тяжело давило на мозг, буквально вдавливая череп на верхние позвонки. И как всегда накануне, ему вспоминался самый первый раз.