Что-то случилось
Шрифт:
– Но ты же умеешь, – отвечаю.
– А вдруг я на гимнастике не сумею взобраться по канату, и упаду, и расшибу голову, и мистеру Форджоне придется отнести меня домой, и я больше не смогу говорить, тогда как?
– Когда-то я тоже боялся лазать по канату, боялся упасть, – говорю я, пытаясь его подбодрить. – А в старших классах боялся плавать в бассейне нагишом.
– Ни про какой бассейн и про плавание нагишом я не говорил, – возмущается он (похоже, этот страх еще не укоренился в нем, и я только сейчас заронил первое зерно). – Не говорил, верно?
Я смущен.
– Вот я получу водительские права, закажу себе ключи и, когда тебя нет дома, стану брать машину, – говорит дочь. – Ты же не сможешь мне помешать, верно? Что ты тогда сделаешь, добьешься, чтоб меня арестовали?
Третий совсем со мной не говорит.
Приходится
Чувство такое, словно нет твердой почвы под ногами. Хожу, не ощущая почвы под ногами, болит голова, как будто не моя, – головные боли мне несвойственны (а вот ноги очень даже мои. Ступни так болят, будто разламываются, на одной пятке у меня «шпора», средние пальцы сплющены, остальные искривлены, мне то и дело нужен мозольный пластырь; если постоянно не менять носки и обувь, мякоть пальцев снизу воспаляется; в холодную погоду ступни зудят; кожа между изуродованными кривыми пальцами трескается и лупится, и надо присыпать ее тальком. Счету нет моим бедам). Подчас мне кажется, я разъединен с собственными ногами и собственным прошлым. Связь с прошлым – точно не слишком надежный кабель; она недостаточно прочна и крепка, она неустойчива, обрывается, тускнеет, кое-где она истерта до тонких, хрупких нитей, они легко рвутся. Многое из того, что я помню, словно бы уже мне несвойственно. Похоже, в моей истории недостает громадных кусков. Разверзаются провалы, наверно, в них рухнули немалые доли моего «я». Далеко не всегда я знаю, где же я в эту минуту нахожусь. Сижу на работе, а воображаю, будто я дома. Сижу дома у себя в кабинете, а воображаю, будто я на работе – увольняю Джонни Брауна или отправляю на пенсию Эда Фелпса, – либо в банке, в гостиничном вестибюле или в полицейском участке – тщетно шарю по карманам и не могу найти нужные документы. Может быть, я уже разговариваю сам с собой вслух и даже не замечаю этого. Как унизительно. Никто мне ничего такого не говорил, но, наверно, я ничего такого и не делаю при тех, кто мог бы мне об этом сказать. Наверно, это бывает только тогда, когда мне кажется, что я один. Может быть, я уже выживаю из ума, но все так добры, что ничего мне не говорят. Нет, люди совсем не добры и, конечно, сказали бы. (А может быть, мне уже говорили, но я настолько выжил из ума, что не помню об этом. Ха-ха.)
– Что? Ты что-то сказал? – спросит вдруг кто-нибудь из моих домашних, когда я задумаюсь, бывало, считая, что я у себя в кабинете или в другой комнате один и никто меня не видит.
– Что? Ничего, – испуганно и пристыженно отвечаю в таких случаях. – Просто задумался.
Или:
– Просто читаю газету.
(Наверно, я замечтался, сочиняя в воображении сложные, хитроумные ответы на выпады Грина – отвечая ему как по нотам, без единой запинки.)
– Опять ты ночью смеялся во сне, – скажет жена.
И я не знаю, правда это или она меня разыгрывает. Я и сам мог бы так ей соврать, если бы первым до этого додумался. Ни разу я не мог вспомнить, что снилось смешное, когда жена говорила, что я смеялся во сне. Хорошо, если б было над чем всласть посмеяться в дни, когда мучают головные боли, вроде бы вовсе мне не свойственные.
В свободное время у меня поджилки трясутся; обычно я плохо сплю (жена уверяет, что сплю прекрасно); на меня нападает хандра, и я не могу ее прогнать; она сама проходит, когда ей вздумается (я разговариваю сам с собой, во всяком случае верю, что это может со мной случиться); впадаю в уныние, сам не знаю отчего; горюю о чем-то, не знаю о чем; хожу (не ощущая твердой почвы под ногами) и ношу в себе дрожь, и головную боль, и тоску, все это вспухает внутри, заполняет меня, перепутывается, и все это словно бы творится не со мной и вовсе мне не свойственно. Так что же это – шизофрения или всего-навсего нормальное, естественное, типичное, здоровое, логичное состояние, присущее всем людям шизоидного склада? (Я могу сослаться в суде на временное помешательство. Могли бы счесть это убийством из милосердия. Показали бы под присягой, что это сделано, чтобы избавить его от страданий. Но он не страдает.)
Я веду тщательно обдуманные разговоры с Артуром Бэроном об Энди Кейгле и с Энди Кейглом об Артуре Бароне – и в эти самые минуты спрашиваю себя: кой черт, при чем тут я? (Я ли говорю все это и я ли слушаю?) Отплываю по воздуху на несколько шагов, подслушиваю эти разговоры, подсматриваю, и мне кажется: я смотрю какое-то похабное представление в кукольном театре, в одной из этих набитых опилками кукол есть смутное сходство со мной, и мне так же непонятно, при чем тут я, даже в роли стороннего зрителя, как непонятно – с чего нападают на меня в мои свободные часы странная тоска, и тревога, и глухое отчаяние.
И притом в свободные часы я хнычу:
– Мне нечем заняться.
У меня слишком много свободного времени. То же самое нередко случается и во время занятий сексом. Я хотел бы отделиться от наших тел и поглядеть на себя со стороны. Я слепну. Позволяю себе уничтожиться и воскресаю так медленно, что очень не сразу удается вспомнить, кто же я такой, и вновь войти в эту роль. (До того все глупо, не может быть, что это и вправду настоящий я.) Прежде мне удавалось смотреть на себя со стороны все время, с начала и до конца. Было очень мило. Может быть, я уже сошел с ума – и это в самом расцвете лет? Или, может, я – не я, а совсем другой человек, как уверяет Бен Зак?
Странное у меня чувство.
– Какой-то ты сегодня странный, – говорит жена, осторожно пытаясь вызвать меня на откровенность.
– Ничего подобного.
– Не поймешь тебя.
– Это тебя не поймешь.
– Не разберу, какое-то у тебя чудное выражение лица.
– Почему же ты не смеешься?
– Какой-то ты унылый.
– Ничего я не унылый.
– Что-нибудь неладно?
– Все ладно.
– Хотела бы я знать, о чем ты на самом деле думаешь, – решается сказать жена и улыбается, хмуря брови.
Совсем бы ты этого не хотела.
(Я думаю о смерти и о разводе.)
Сегодня в обеденный перерыв, в вестибюле здания, где я работаю, какой-то человек шел мне навстречу и вдруг упал мертвый. Рослый, осанистый немолодой человек, седой, кудрявый; на нем был серый костюм в тонкую полоску, в одной руке изящный черный зонтик, в другой – коричневый портфель. Весьма солидно и приятно он выглядел, такую величественную персону вполне можно было принять за председателя компании «Дженерал моторс» до той самой минуты, когда он с размаху ударился лицом об пол. Он был слишком стар, чтобы оказаться мною.
Едва ли я чувствую себя теперь иначе, чем всегда. Похоже, это жена меняется: она явно больше беспокоится, когда я молчу, и думает, будто я сердит или чем-то недоволен. (Разве я теперь молчу чаще прежнего? Она меня боится.) Когда я слишком хорошо настроен, она совсем пугается. (Думает, я от нее что-то скрываю. Верно, скрываю.) Я рад, что играю в гольф – это для меня теперь тоже прибежище. Вот бы разок загнать мяч в лунку, потом я бы до скончания века рассказывал про это. Меня не тянет ходить в театр и кино, и жене кажется, что я ее разлюбил. Даже ходить в гости у меня нет желания. Вечно мы видим одних и тех же людей. Вот если бы у меня был друг, интересный человек. Жене тоже скучно. Ей нравится разнообразие, нравится куда-то ездить, она предпочла бы переходить от одной скуки к другой. А мне хватает и одного сорта скуки. (Если я убью жену, кто станет заботиться о наших детях? А если убью детей, жена и сама о себе позаботится. Благоразумный отец семейства должен предусмотреть подобные возможности, надо же обеспечить тех, кто дорог твоему сердцу.) Пожалуй, я бы не прочь, чтобы жена мне изменила, тогда бы я получил развод.
(Без этого мне, наверно, его не получить.)
Моей жене, я думаю, пора уже мне изменить – да она бы и изменила, будь у нее характер потверже. Возможно, это было бы для нее очень хорошо. Помню, как я первый раз ей изменил. (Хорошего в этом было мало.)
«Вот я и изменяю жене», – думал я тогда.
Почти с тем же чувством после свадьбы я впервые повалил жену.
«Вот я и повалил свою жену», – думал я тогда.
Для нее это будет значить больше (так я думаю), ведь я женился, зная, что изменю жене при первом же удобном случае (ставил себе и такую цель; в сущности, это одна из причин, почему женишься: чтобы потом изменять жене), а она, выходя замуж, не знала, что будет изменять (пожалуй, она и сейчас еще всерьез об этом не думает. Возможно, я все это обдумываю за нее). Я даже еще несколько месяцев довольно регулярно продолжал развлекаться с девчонкой, с которой спал до женитьбы. И еще с четырьмя или пятью переспал хотя бы по разу в те первые два года, просто чтобы убедиться, что я это могу.