Что-то в дожде
Шрифт:
– Больше их никто не видел.
К субботе все наши разъехались по домам, даже Ромка. Остались только я и Ренат, да и того забрали с самого утра, посадили в служебный автобус еще с несколькими интернатовцами из «фуфлыжников» и увезли в город для какого-то обследования. В тот день я чуть не погиб.
Все началось с замыкания электропроводки в кладовой для белья. Должно быть, виной тому послужила сырость, проникавшая через крышу, а дождь – то едва заметный, то проливной – не утихал целыми днями. Несколько стопок сменного белья, медленно тлевшие в кладовой, обратили на себя внимание, только когда одна из дежурных медсестер проходила мимо двери и уловила слабый запах паленного, сочившийся в коридор с почти незаметными струйками дыма. Она позвала на помощь вторую медсестру, у которой был ключ, и вместе они залили тлеющие стопки водой. Небольшой одноэтажный корпус быстро наполнился едким дымом.
Поскольку вызывать пожарных было уже ни к чему, они ограничились звонком электрику, а оставшихся на выходные детей вывели на улицу, чтобы проветрить палаты. Кроме одной, – где находился я. Меня, больного, тащить под дождь они не решились. К тому же моя палата находилась в дальнем от злосчастной кладовки конце, куда дым еще не успел добраться.
Однако в курсе всех этих подробностей я оказался уже потом.
Помню только, как открыл глаза, выходя из лихорадочной полудремы и туго сознавая, что мне стало нечем дышать. Палата была заполнена густым сизым туманом, выедающим глаза и скребущим мое воспаленное горло. Лишь приступ мучительного грудного кашля заставил меня наконец понять, что все происходящее – вовсе не сон.
Я выбрался из постели и сразу же потерял ориентацию в этом тумане. Даже если бы мне пришло в голову позвать на помощь, то вряд ли бы я смог это сделать из-за удушающего кашля. Сквозь слезы мне иногда удавалось выхватить абрис светлого прямоугольника одного из четырех окон, который тут же исчезал из виду. Я долго (хотя сомневаюсь, чтобы это на самом деле могло тянуться долго в реальном времени) блуждал по палате, натыкаясь на спинки кроватей и теряя последние крохи сознания.
Когда вдруг различил прямо перед собой чью-то высокую фигуру, смутный, но узнаваемый силуэт… Я шагнул к нему – неосознанно, раньше, чем успела появиться первая мысль или эмоция, как путник на свет, указывающий верную дорогу из глубин подземного лабиринта…
Идем со мной, Юра, – я не мог не узнать голос отца. – Они забыли про тебя. Уходи со мной. Прямо сейчас…
Я потянулся к его руке…
И потерял сознание.
– На кровати?
– Ну да, ты лежал на своей кровати, – снова подтвердил Ренат. Это именно он первым обратил внимание, что сквозь оконные рамы нашей палаты просачиваются струйки дыма. Получалось, автобус вернулся из города ровно в тот момент, когда я открыл глаза от удушья.
Был вечер, около девяти, но спать еще не хотелось, и мы, не гася свет, просто лежали на своих кроватях. Можно было, конечно, пойти в столовую посмотреть телевизор, но нас что-то не тянуло, да и мне опять стало хуже. В палате, тщательно проветренной еще днем, все еще чувствовался запах горелых простынь и наволочек. Уходя из корпуса, сестры залили водой только часть стопок, и вскоре белье начало тлеть снова.
Думаю, я задохнулся бы гораздо раньше, чем дежурный электрик достаточно протрезвел, чтобы притащиться в наш корпус, или кто-нибудь решил заглянуть внутрь проверить, все ли в порядке.
Но как же я сумел очутиться на своей кровати? – вот что заставляло меня недоумевать. Вряд ли бы я сумел это сделать, даже находясь в полном сознании, а тогда-то…
– Снова видел его?
Вместо того чтобы спрашивать, как Ренат догадался, – наверное, это было не трудно прочесть по моему лицу (во всяком случае, Ренат мог вполне) – я просто кивнул:
– Совсем как папа, когда учил меня играть в шахматы.
Я и сейчас ясно помню тот день. Мне скоро стукнет шесть, я сижу за большим столом в нашей гостиной перед разложенной шахматной доской и переставляю фигуры, выстраивая в разном порядке. Меня целиком увлекает это занятие. Вот, черные обороняются, кидая вперед многочисленную пехоту под командованием двух долговязых офицеров и генерала-туры… А вот черные и белые объединенными силами готовятся отразить нападение неизвестного врага, строят бело-черные редуты, укрепленные по флангам могучей конницей; трусливые короли жмутся друг к дружке под опекой своих телохранителей-ферзей…
Отец заходит в комнату, некоторое время наблюдает за этими маневрами.
«Давай научу тебя играть в шахматы», – и садиться напротив. Солнце за его спиной заглядывает в окно гостиной, пляшет яркими бликами на полированной крышке стола, искриться в изгибах шлемов моих «солдат», и я киваю отцу, улыбаясь и сощуривая глаза.
Играть я, конечно, не научился, зато узнал, как ходят фигуры, – хотя и этого достаточно, чтобы влепить мат Диме уже через неделю. Так что могу сказать, отец успел меня чему-то научить – двигать фигуры по доске. Наверное, это уже немало. Я знал ребят, у которых не было и того. Например, Ренат.
– Но ведь здесь было полно дыма.
– Мне так показалось.
За окнами в темноте стучали дождевые капли, выбивая сложные дроби о жесть внешнего подоконника, опадая с быстро редеющей листвы деревьев, – ставшие давно привычными знаки присутствия Осени.
– Скажи честно, вы все его видели?
– Все.
– А кто-нибудь из новеньких… уже?
– Не знаю. Может быть.
– Думаешь, не стоит их предупредить?
– Они не поймут… пока сами его не встретят. Я пытался раньше… Ладно, давай спать.
Ренат поднялся и выключил свет. Возвращаясь назад мимо моей кровати, он вдруг остановился, взявшись обеими руками за спинку и глядя на меня.
– Что?
– Никак не пойму… – Ренат провернул ладони с тихим скрипом вокруг кроватной спинки. – Что его тянет к таким, как мы? Зачем ему это нужно? – Снова едва уловимый скрип. – А может, все дело в нас? – Скрип. – Может, мы сами его и создали?
Он наконец забрался к себе под одеяло, и уже опускаясь в мягкий сонный прилив, я едва расслышал, как он произнес что-то еще.
Я по своему обыкновению медленно расплачивался с очередным недугом, и лишь к среде поправился настолько, чтобы ускоренно завершить ранее назначенный врачом курс. Что-то изменилось за то время, которое я провалялся больным, но не было ясно что. Такие вещи всегда становятся заметны, если пропускаешь несколько «серий». Со мной это было уже не в первый и далеко не в последний раз. Просто ты упускаешь нечто, не обязательно важное, но чувствуешь это.
В четверг Ромка – подумать только, кто! – подбил старших «призраков» устроить одному из новеньких испытание «ниткой и шторой», и вечером лично руководил всем процессом. Ренат, который и раньше не тяготел к общительности, казалось, вдруг замкнулся еще сильнее и редко обращался к кому-нибудь без особой надобности; много читал, подолгу гулял в одиночестве после занятий в санаторной школе, даже мы с ним почти не разговаривали. Его таинственный голос тоже перестал являться нам вечерами. Что-то изменилось. А может, все дело опять во мне, может, я и не пытался вникнуть в эти перемены, зная, что скоро уеду. Три недели, казавшиеся мне в первый день огромным сроком, почти целой жизнью, промелькнули капля за каплей… и вот – почти уже истекли быстрой ниткой воды в клепсидре.